Как и я несколько часов назад, Марк испугался своего нового лица, испугался, что я не восприму его таким и отшатнусь в ужасе.
Но во мне не было ни грамма страха или осуждения. Я давно знала, что с самых ранних лет он не умел чувствовать в полсилы, градус его любви или ненависти всегда зашкаливал. И эта хищная, цепкая ярость была закономерно возвратившимся бумерангом, ответом на всю ту нелюбовь, которой так щедро одарила его семья.
Я была потрясена совершенно другим — насколько с годами усугубилось одиночество Марка. В отличие от меня, он так и не сумел адаптироваться к новой жизни и вместо того, чтобы принять перемены, окончательно закрылся, захлопнул свой панцирь. Оставалось только догадываться, как тяжело было людям, с которым ему приходилось общаться, насколько искаженно видели его те, кто пытался достучаться в наглухо закрытую дверь, доступ за которую был давно закрыт.
Не зная, что сказать от горькой обиды на нас, семнадцатилетних, так легкомысленно пожертвовавших друг другом, я подошла к нему и с силой сжала его ладонь, пытаясь вложить в свой жест то, что не могла выразить словами. Пристально глядя ему в глаза, я хотела просто подтвердить очевидное — то, что он никогда не оставался один. Всегда была и есть я, готовая делить с ним и землю, и небо с его солнцем, луной и звездами.
Марк прочел это молчаливое послание, также не произнося ни слова, внимательно глядя в самую глубь моих зрачков. Внезапно резким движением он привлек меня к себе и стал целовать — отчаянно, исступленно, будто надрывно крича о своей боли, а я принимала эту жгучую исповедь, стараясь взять на себя его терзания, выпить леденящую тоску из сердца, развеять, растворить до последней капли отголоски этого дикого одиночества. Я должна была освободить Марка, отпустить с миром всех его внутренних демонов. Ради него самого. Ради нас двоих.
Постепенно агрессивная горечь его поцелуев ослабела, они стали неспешными, томительными, пронзительно-чувственными, страсть без примеси давних обид завладела нами. Пристально глядя мне в глаза, смакуя каждую секунду из всей той вечности, что ждала впереди, он медленно расстегнул молнию на моем платье, позволив ему соскользнуть с плеч, затем уверенным движением снял с шеи небольшую подвеску, стянул с запястий несколько браслетов, которые я любила носить поверх одежды, и в стремительно-жадном порыве запустил пальцы под рукава, приподнимая их и обнажая мои руки, хрупкостью которых когда-то восхищался и которые боялся сломать по неосторожности.
Забыв обо всем, околдованная его гипнотическим взглядом, я слишком поздно сообразила, что допустила непростительную оплошность, и что открытие, о котором мне следовало бы предупредить заранее, Марк сейчас сделает сам. Мгновенно очнувшись от сладкого забытья, я резко дернулась, стараясь вырваться из цепких тисков, в которые вдруг превратились его пальцы, но было уже поздно.
— Что за черт… Алеша? С твоими руками — что это? — в его голосе звучало нескрываемое потрясение.
Как глупо все выходит, пронеслась в голове сумасшедшая мысль. Я действительно не знала, как ответить на этот вопрос.
Не дождавшись каких-либо слов с моей стороны, Марк резко отстранился и раздраженно хлопнул в ладоши, возвращая обратно яркое освещение, беспощадное, как свет в операционной. Понимая, что многочисленные шрамы и рубцы от ожогов он нашел скорее наощупь, не успев рассмотреть как следует, я тут же судорожно прижала руки к груди и громким, не терпящим возражений тоном, потребовала:
— Немедленно! Слышишь меня, немедленно прекрати это!
— Что — прекратить? — его тон был не менее категоричным.
— Разглядывать меня, вот что!
Марк нахмурился, не спеша выполнять мою просьбу. Он никогда не был поклонником тайн и загадок, все это вызывало в нем желание немедленно разобраться в ситуации, вскрыть тщательно оберегаемые секреты, установить порядок и ясность во всем. А я, таясь и скрытничая, только сильнее разжигала его болезненное и уязвимое любопытство.
— Давай так. Ты мне обо всем расскажешь. Я не буду пока задавать вопросы. Говори, что считаешь нужным. Но не молчи. Ты же знаешь, я все равно выясню, что мне надо. Поэтому лучше говори сама.
Я стояла перед ним по прежнему в закрыто-упрямой позе, вспоминая, как легко открылась Вадиму, как спокойно говорила сегодня на эту же тему с совершенно чужими людьми на презентации, а вот перед Марком меня парализовало от страха. От страха за то, что сделала с собой, за то, что он не простит мне подобного обращения с собственным телом.
Я действительно не могла предсказать его реакции. Ведь я ранила, изуродовала то, что было ему так дорого. Хотя… В случившемся есть и его вина. Если бы я не была так слаба, так надломлена после нашего расставания, кто знает, может, эта странная болезнь обошла меня стороной. Ведь я поддалась своей разрушительной слабости в минуты, когда мир был неполноценным и серым, в самые страшные дни — дни без творчества, которое оставило меня из-за тоски по Марку.
— Это все ты. Ты сделал это со мной! — не осознавая жестокости слов, слетающих с губ, я, наконец, произнесла то, что давно таилось внутри.
По тому, как заиграли желваки на его лице, я поняла, что попала в цель, в самое больное и уязвимое место. Вместо того чтобы прояснить ситуацию, я еще больше сгущала краски, запутывая Марка и обвиняя его. Голословно обвиняя, доводя этим до глухой ярости, которую ему едва удавалось скрывать.
— Что ты несешь? — зло бросил он мне в лицо и прищурился, будто прицеливаясь перед выстрелом. — Полегче на поворотах, Алеша. Не знаю, чему ты научилась со своими новыми друзьями, но со мной эти трюки не пройдут.
— Что я несу? — звенящим от напряжения голосом переспросила я, отступая еще на несколько шагов. — Что я несу? А что нес тогда ты, по телефону, помнишь? "Я больше не хочу ни видеть, ни слышать тебя"! О чем думал, когда заявил, что я для тебя больше никто, пустой звук?!
— Опять ты об этом, — он раздраженно тряхнул головой, резко отворачиваясь и щелкая выключателем на плите, пытаясь спасти подгорающий ужин и скрыть за этим бытовым жестом свое смущение и раздражение. — Теперь ты постоянно будешь попрекать меня теми словами?
— Да, буду! Я буду тебя попрекать! Потому что ты… — я захлебнулась отчаянной злостью, — ты же убил меня тогда! Убил своими словами, своей дурацкой принципиальностью, своим упрямством! Я ненавидела тебя за это — но еще больше ненавидела себя, потому что не умерла в ту самую секунду, когда ты отказался от меня, понимаешь? Я несколько месяцев не говорила, не вставала с постели, только лежала в обнимку с камнем, который остался от тебя! Ведь даже тогда мне нужен был хоть какой-то осколок из прошлого, не для жизни, а просто — чтобы умереть. Даже смерть я хотела встретить только с мыслями, с памятью о тебе!
По тому, как сильно он побледнел, я понимала, насколько мучительным стало для него мое признание, но остановиться не могла.
— Ты… — Марк прокашлялся, пытаясь выровнять охрипший голос. — Ты оставила себе тот камень?
— Да, оставила, и он до сих пор у меня! Лежит дома, в третьем ящике стола, в самой глубине, под альбомом наших фотографий, которые я запретила себе смотреть, когда выжила. Да, Марк, запретила! Я малодушно не смогла их сжечь, или порвать, или выбросить. И несколько лет не прикасалась к ним, и к камню тоже не прикасалась. Вот только он… он всегда был. Как и боль, которая душила меня, стоило подумать о тебе или произнести твое имя. И передо мной встал выбор — либо сойти с ума от этой боли, либо подружиться с ней! Вот я и подружилась. Это была очень, очень интересная дружба, и она мне даже нравилась. Мы… — с нервным смешком продолжила я, — знаешь, мы были очень близки!
По тому, как расширились его глаза, я увидела, что мои слова действительно пугают Марка. Он понимал, что вот-вот услышит ответ на свой вопрос, но в кои-то веки ему не хотелось узнать правду, разгадывать тайну, которую сам же и всколыхнул.
— Вот так мы дружили! — понимая, что не в силах больше таиться, я резко развернула руки тыльной стороной вверх, предъявляя, словно обвинение, зарубцевавшиеся шрамы и ожоги, превратившие кожу в подобие тонкой и измятой папиросной бумаги. — Смотри на это, Марк, внимательно смотри! Может, теперь ты поймешь, какой замечательной жизнью я жила без тебя! Какой радостью был наполнен каждый мой день, если вечером мне приходилось жечь себя живьем, чтобы хоть немного набраться сил от боли! Боль стала моим вторым я! Боль смогла спасти меня, и никак не ты! Поэтому не смей предъявлять мне упреки или обвинения, или требовать чего-то и… и я прошу, останови меня, я не должна дальше говорить, не слушай все это, пожалуйста! — теряя остатки здравого смысла, зарыдала я, опять прижимая руки к груди, пряча весь этот кошмар, в прямом смысле слова подкосивший Марка.
