— Чего — не поняла? — от моей изначальной неуверенности не осталось и следа. Теперь по-настоящему зла была я — за всю эту путаницу, за неуместные сказки о любви, за обвинение в безнадеге и депрессивности, а ведь я всего-навсего хотела говорить правду. — Не было там главного, вообще! С какого-то перепугу Яр внезапно решил, что ему пора, а сам прикрылся высокопарными словами о вечных истинах, о смысле жизни, о какой-то там абстрактной любви как смысле всего сущего! А на самом деле — где она, эта любовь, со всей ее живительной силой, огромным сердцем и чем там еще… прекрасными глазами? Где!? Одни красивые слова, которые хороши на бумаге, в прощальном письме, а с жизнью они имеют очень мало общего!

— Мало общего? — повторил Вадим страшным голосом, даже приподнимаясь со своего места. — Мало, говоришь, общего?! Алексия… Да ты совсем, что ли, дура? Да ведь это я. Я — та самая любовь, о которой говорилось в письме. Та, которая совсем рядом. Только руку протяни.

— Что? — только и могла переспросить я, и тут между нами наступила тишина.

Мы уставились друг на друга, будто видя в первый раз, при сероватом свете несмелого зимнего утра, а мир за окном замер, пораженный. Вокруг действительно не раздавалось ни звука. Подобное безмолвие оглушало сильнее самого раскатистого грома.

— Повторяю еще раз, — без лишних колебаний ломая хрустальную хрупкость момента, заговорил Вадим — резко, отрывисто, не скрывая охватившего его волнения. — Любовь, о которой писал Ярослав — моя. Логично предположить, что к тебе. И я бы поздравил тебя с прозрением, да только вижу, что ты опять не поняла ни слова!

Я продолжала смотреть на него, не мигая. Потрясение не давало мне шансов даже попытаться вникнуть в смысл сказанного.

— Алексия. Да раскрой же ты глаза, — устало добавил Вадим после небольшой паузы, откидываясь на спинку стула. — Твой Яр еще тогда понял, что я убью каждого, кто вздумает хоть немного отравить тебе жизнь. В тот день мы все забыли об осторожности. Ты — просто светилась от счастья, хотя до сих пор считаешь это неприличным. Я выдал себя с потрохами — но невозможно оставаться равнодушным, когда ты светишься от счастья. Да все гости поняли — все, кроме тебя! Ярослав написал в письме прямым текстом — без любви нет жизни, поэтому я формально ходячий труп, а у тебя она есть, все время рядом! И вот ты сидишь передо мной спустя полтора года и доказываешь, что никаких чувств, мать твою, не существует и все это только красивые сказки!

Очередная напряженная пауза, повисшая после этих слов, становилась все невыносимее. Теперь я должна была разрушить ее, Вадим уже все сказал.

Тянуть с ответом было невозможно, иначе в мозгу рисковала лопнуть очень важная струна, а потерять связь с реальностью мне сейчас очень не хотелось. Уж слишком она была дорога мне, эта реальность.

Поэтому, наконец, собравшись с силами, я выдала крайне философскую фразу:

— По-моему, нам надо еще выпить.

Вадим внезапно расхохотался — то ли искренне, то ли с горькой иронией, я не смогла понять.

— А что — очень дельная мысль! Когда момент достаточно неловкий — лучше повысить градус. Давай сюда, — он потянулся к бутылке с шампанским, чтобы долить мне в бокал.

— Нет, мне лучше того, что ты пьешь…

— Даже так? — глядя на меня недобрым саркастическим взглядом, подытожил он. — Ну что ж, всегда приятно узнать, что твое признание в чувствах вызывает у дамы желание перейти с шампанского на водку.

Мы выпили в полном безмолвии, которое больше не тяготило. Это были последние секунды перед новым стартом. Момент решительного шага неумолимо приближался, нужно было что-то сделать, ситуация больше не могла оставаться подвешенной в воздухе.

Осушив последние капли, я медленно встала, подошла к сидящему напротив Вадиму, наклонилась над ним низко-низко и впилась взглядом в его лицо. Оно не было мне чужим — сильное, волевое лицо небанального человека. Я смотрела ему в глаза так же легко, как и в свое отражение в зеркале, понимая, что уже давно приняла его как родственную душу, хотя раньше считала это категорически невозможным. Но от мысли, что этот взрослый, уверенный в себе, сильный мужчина может меня любить — то есть, хотеть в безраздельное владение мою душу и тело, становилось смешно и немного тоскливо.

Будто я забыла, кто такая на самом деле.

Слишком разными мы были — как солнце и подсолнух, как луна и лужа, ее отражающая.

— Ты же сам в это не веришь, — произнесла я слегка заплетающимся языком, продолжая сверлить Вадима пристальным взглядом. — Ты… все путаешь. Свою доброту и заботу — путаешь с любовью. Я ведь не самая умная из тех, с кем ты привык общаться. И уж точно — не самая красивая. Самая проблемная — это да. Отбираю у тебя все силы, все твое внимание. Тебя просто не остается на других людей, вот ты и решил, что это любовь. И другие тоже… так решили.

Эти слова стали для него едва ли не оскорблением. Я поняла это по тому, как стремительно Вадим поднялся с места и сделал несколько шагов мне навстречу, вынуждая попятиться.

— Вот только, не надо дешевых провокаций, ладно? — процедил он сквозь зубы, прижимая меня к стене, и возвращая бумеранг пристального взгляда с утроенной силой. — Не надо меня дразнить. Если ты начнешь брать меня на слабо — я сделаю это. Докажу тебе свои чувства. Только я человек азартный, Алексия, могу перегнуть палку, чтоб ты совсем не сомневалась. И тогда ты крепко пожалеешь о своих играх в кошки-мышки.

Несмотря на плохо скрытую злость в его голосе, мне не было страшно. Наоборот, я ощущала какое-то странное веселье, приправленное острым и жгучим любопытством. Наши лица по-прежнему находились слишком близко, его взволнованное дыхание касалось моих щек, но меня это ни капли не тяготило. Наоборот, стало интересно — а что, если Вадим наклонится еще чуть-чуть и сотрет оставшееся минимальное расстояние между нами. Каково это — заговорить с ним одними губами, на языке поцелуя, закрыв глаза и не думая ни о чем, ощущая лишь, как волнение, охватившее меня от его близости и честности, только усиливается, до безумного, обжигающего изнутри пожара.

Удивительно, но мой бессловесный посыл на сближение дошел до него так ясно, будто бы я его озвучила. Еще немного сократив миллиметры между нами, он продолжал пытливо изучать мое лицо на предмет страха или же отвращения — но их не было.

Замерев в странном, завораживающем оцепенении, я с удивлением чувствовала, как просыпается мое тело, так долго не дававшее знать о себе, как оно выходит из летаргии, заставляя бурлить кровь и бешено биться сердце, как пробуждается страсть, которая и есть жизнь. Внезапно мне так захотелось жить — по-настоящему, упоительно, стирая поцелуями губы в кровь, прожигая бессонными ночами незаживающие раны в сердце, как это было когда-то раньше, давно.

И в тот самый момент, когда руки Вадима, сжимавшие мои плечи, стали обжигающе горячими, а губы приблизились к моим почти вплотную, и он застыл, сдерживаемый остатками удивления и неверия в происходящее, я увидела перед собой лицо другого человека.

Другие глаза — черные, пронзительные, с густыми ресницами под смоляными бровями смотрели на меня из прошлого поразительно реальным взглядом. Другие губы, несмотря на расстояние в тысячи километров, были готовы встретиться с моими. И стук другого сердца — сердца Марка я вновь услышала вместо своего собственного. Наваждение было таким прекрасным и одновременно устрашающим своей реальностью, что я дернулась, как от удара током, мгновенно разрушая то ощущение волшебства и притяжения, которое так явственно и сильно заискрило между нами.

Вадим сразу же это почувствовал — и остановился, не двигаясь дальше, предоставляя мне выбор: немного податься вперед и замкнуть, наконец, этот круг или не шевелиться и оставить пусть очень тонкую, но все же, преграду.

И я не сделала ничего. Ни шага, ни движения ему навстречу.

Спустя несколько долгих секунд он медленно отстранился от меня, отвернулся спиной, подошел к окну и уставился на заснеженный пейзаж за стеклом.