– Твой сон уже сбывается в Польше, – сказала она, – а теперь, когда Германия захватила Европу, на очереди Советский Союз. Не верю, что нежная дружба Гитлера и Сталина продлится долго, вдвоём им не хватит места. Не знаю, кто из них выступит первым, но мне страшно подумать о том, что там начнётся, если первым окажется Гитлер. Я боюсь за твоих родственников, Йоси.

Джуди, которая вначале называла мужа Йосэлэ или Йосл, давно перешла на ивритское Йоси.

– Я сам боюсь, потому и вижу такие сны, – ответил Йосеф, а про себя подумал: «Правда в том, что больше всего я боюсь за Эстер. Больше, чем за родителей. Плохой я, наверное, сын, но ничего не могу поделать».

Телефонный звонок прервал размышления Йосефа. Звонил адвокат Лангерман. Пронюхав (каким образом, где?)

о том, что Джуди вернулась в Америку, адвокат здраво рассудил, что навряд ли она приехала одна. И не ошибся: трубку взял Йосеф. В ней рокотал тот же голос уверенного в себе сытого человека, как будто Лангерман не уезжал из Риги:

– Приветствую, дорогой Йосеф! Рад вас услышать! Что может быть лучше на чужбине, чем услышать земляка и к тому же старого знакомого! Не спрашиваю, почему вы оказались в Нью-Йорке. Добавлю только, что действительно очень рад. Скажу вам откровенно: истосковался я здесь. Каждый день думал: хоть бы одна родная душа! И вот Бог посылает мне вас.

– Спасибо, господин Лангерман! Тронут!

– Ну что вы, Йосеф! Какой там господин! Для вас – только Макс.

Адвокат продолжал говорить, извергая из уст настоящую словесную Ниагару, но Йосеф слушал вполуха. Он понимал, что такой человек, как Лангерман, зря не позвонит, и ждал, когда Макс перейдёт к делу. Наконец в трубке зазвучало:

– Работаю в конторе Джеффри Стоуна, но там с перспективами плохо. С вашего разрешения, дорогой, хотел бы поговорить с Джуди. Если помните, когда мы прощались в Риге и я намекнул, что собираюсь в Америку, ваша жена сама предложила протекцию. Вы, разумеется, не забыли, что ваш папа, чтоб он был здоров, стоял, как скала. И всё же мне удалось с ним договориться и повернуть дело в вашу пользу.

– Конечно, помню. Разве можно такое забыть? Джуди нет, но могу дать телефон редакции, где она находится сейчас. Уверяю, Макс, она сделает всё, что в её силах, – и терпеливо выслушав благодарные излияния Лангермана, неожиданно спросил: – Вы, вероятно, поддерживаете связь с Ригой? Я бы хотел…

– Насколько мне известно, – не давая Йосефу закончить и как будто продолжая начатую фразу произнёс Лангерман, – доктор Гольдштейн не бедствует. И даже обласкан советской властью. А Эстер, – адвокат слегка понизил голос, настраиваясь на интимную ноту, – к сожалению, не в лучшем состоянии. Депрессия. Ведь им, беднягам, не повезло. Двери захлопнулись именно тогда, когда они вот-вот должны были уехать.

«Ясно, – подумал Йосеф, закончив разговор. – Всё сходится. Эстер в мышеловке и, осознавая это, впала в депрессию. А он, Йосеф, вместо того чтобы действовать, продавливает диван в чужом доме. И неважно, что квартира принадлежит Джуди. Какое он имеет к этому отношение, когда Эстер в беде! А Лангерман, ничего не спросив, сам заговорил о ней, давая понять, что находится в курсе. Вот же бестия! И всё-таки не надо забывать: мы с Джуди обязаны Максу».

Джуди вернулась поздно, но в хорошем настроении. Весь день она провела в редакции еженедельника «А-Доар»[41], выходившего в Нью-Йорке на иврите. После долгих переговоров, которые несколько раз грозили сорваться, ей удалось договориться с редактором о публикации стихов, а в перспективе – статей Йосефа. Это был серьёзный успех, и Джуди имела все основания рассчитывать на благодарную реакцию мужа. Главное сделано. За себя она беспокоилась меньше: её статью о Палестине уже ожидали в «Нью-Йорк геральд трибюн».

Но, к разочарованию Джуди, Йосеф не проявил восторга, только рассеянно кивнул и выдавил «спасибо». Он явно думал о другом, и пришлось приложить усилия, чтобы Йосеф начал делиться с Джуди своими мыслями:

– Больше так не могу. Нужно поехать в Латвию. Надо что-то предпринять. Они там все погибнут, я чувствую.

Джуди посмотрела на мужа, как на больного, но, оценив его состояние, сказала как можно мягче:

– Йоси, дорогой, ну куда ты поедешь? Никому не поможешь, а себя погубишь. С твоим палестинским паспортом у тебя все шансы затеряться в Сибири. И это ещё в лучшем случае. А в худшем – сам знаешь. И будь ты американцем – тоже смертельно опасно. Даже если с тобой ничего не случится, твоих родственников не выпустят всё равно.

Но Йосеф упорствовал, и Джуди заволновалась. Она не могла себе представить, что из-за родных, с которыми муж расстался не лучшим образом, он готов теперь рисковать жизнью. Стало быть, дело в другом, но в чём? О существовании Эстер Джуди не знала, но чувствовала, что Йосеф недоговаривает. Одно было ясно: если он в таком состоянии, значит речь идёт о чём-то (или ком-то) крайне дорогом для него. Что же это может быть? Так ведут себя, когда в опасности ребёнок или любимая женщина. Детей у Йосефа нет, в таком случае остаётся женщина. Вот оно что! Как же она сразу не догадалась?

– Ты ничего не хочешь мне сказать, Йоси? Кто у тебя остался в Риге?

Йосеф, потупившись, молчал. Джуди заговорила о другом:

– Твой адвокат мне звонил сегодня. Думаю, что сумею ему помочь. Сэм хочет расширяться, ищет подходящего человека. Рассказала ему, какие чудеса проделывал Макс, когда вёл твоё дело.

Сэмом звали двоюродного брата Джуди. Йосеф его видел. Когда они приехали, Джуди пригласила Сэма. Пока говорили об американской экономике, об Уолл-стрит и о конкуренции среди адвокатов Нью-Йорка, Сэм реагировал живо и поддерживал разговор, но стоило Йосефу заговорить о европейских евреях, об Англии, закрывшей для еврейских беженцев Палестину, как адвокат потух и всем своим видом старался показать, что еврейская тема нисколько его не волнует и если он имеет к ней отношение, то лишь в силу своего рождения, за которое не несёт никакой ответственности. На мужа кузины Сэм смотрел как на марсианина. Джуди своего родственника знала хорошо, а Йосефу стоило больших сил сдержаться.

– Я дала Максу телефон Сэма, – сказала Джуди и без всякого перехода добавила: – Йосеф, между нами не должно быть тайн.

– Это было до тебя и закончилось до того, как мы познакомились. Кстати, и ты мне о себе не всё рассказала.

– Время придёт – расскажу, – не смутилась Джуди. – Йоси, милый, я всё понимаю, но совершить то, что ты задумал – значит вынести себе приговор. Знаешь, у меня был очень тяжёлый день, а завтра мою статью ждут в «Геральд трибюн», и будет не легче. Они там привыкли железом кромсать по-живому. Послезавтра я работаю дома, тогда и продолжим этот разговор.

Йосеф чувствовал, что жена права, но, представив себе обессиленную, беспомощную Эстер, решил, что будет бороться. На следующий день он, то загораясь, то приходя в отчаяние, один за другим придумывал и отбрасывал варианты поездки в Ригу и не сразу услышал звонок. Это была Джуди. Она сказала всего одну фразу:

– Гитлер напал на Россию.

14 июня 1941 года эшелоны, увозившие из Риги пятнадцать тысяч депортированных латышей и пять тысяч евреев, направились на восток, а назавтра позвонила Дина. Сестра говорила намёками, и Эстер, в последние месяцы страдавшая от замедленной реакции, вызванной, как полагал доктор, постоянным употреблением успокоительного, не могла ничего понять. Трубку взял Залман, и только после того как Дина три раза повторила своё сообщение, до него дошло: то, что случилось в Латвии, произошло и в Литве. Три дня тому назад у Айзексонов был обыск, и Юду забрали. Его увезли в Вильнюс, и что с ним было дальше, Дина не знает. Особняк отбирают, им дали две недели на сборы, и только потому, что у Дины на руках больная мать. Доктор понял: теперь их очередь взять маму к себе.

Но Эстер, узнав, в чём дело, быстро пришла в себя и заявила, что не только маму, но и Дину с детьми они должны забрать в Ригу. Гольдштейн не возражал. Он всегда хорошо, по-родственному относился к Дине, а кроме того, трёхкомнатная квартира госпожи Нехамы пустовала, потому что Залман весь год исправно вносил квартирную плату. В тот роковой день в середине июня домовладельца угнали в Сибирь, и было понятно, что дом национализируют, поэтому важно было вселить туда Дину как можно скорее. Дина колебалась, ей не очень хотелось уезжать из Каунаса, и только двадцатого она сообщила, что решение принято. Эстер была счастлива. Сёстры любили друг друга, и доктор надеялся, что приезд Дины благотворно отразится на состоянии жены. Весь следующий день Эстер носилась с различными проектами устройства сестры и племянников (у Дины было два сына – пятнадцати и тринадцати лет). Залман тоже не скучал: теперь о больной тёще должен был позаботиться он. Но все проблемы отступали, когда доктор видел радостное лицо жены. Эстер на глазах возвращалась к жизни, и ночью, в постели, они всё ещё продолжали обсуждать различные планы и перспективы. Уснули под утро. Засыпая, Гольдштейн услышал какой-то гул, похожий на гул самолётов, но не обратил внимания: мало ли что может померещиться человеку.