Обморок у семнадцатилетней девицы… Что может быть более естественным? Однако институтки заметно перепугались, струхнула и мадам Рощина, ведь ее ученицы вовсе не были оранжерейными цветками. Растерялся, пусть и всего на миг, даже профессор. Однако уже в следующее мгновение он пришел в себя и стал тем, кем был когда-то, – полковым врачом, вытаскивавшим раненых прямо из-под пуль.

– Маша, приподнимите Лизе голову. Да хоть шляпку подложите, что ли… Да, так лучше. Давайте вместе повернем ее на спину. Нет, не надо воды, она не поможет. Ну что вы, душеньки, перепугались? Страшно-то отчего? Обморок, кровь от головы отлила… всего-то! Сейчас все будет в порядке.

Профессор отбросил трость, на которую опирался, осторожно опустился на колени рядом с Машей Бирон и потянул тело Лизы на себя, так чтобы поднять повыше голову и плечи.

– Маша, давайте вашу шляпку. Нет, лучше сами обмахивайте лицо Лизы. Да, вот так, не очень сильно. Мадам, отведите девушек в класс – урок, пожалуй, можно считать оконченным. Мы вас догоним.

– Нет-нет, Иван Акимович, мы останемся и поможем вам.

Профессор поморщился – случай был рядовым, хрестоматийным. И помощь никакая не нужна была, просто несколько минут – и девушка сама, безо всякой суеты пришла бы в себя. Но этот класс сильно отличался от всех прочих. Опять же, выпускниц следовало готовить ко всему, что могло случиться в жизни.

– Хорошо. Анна, да, вы, бегите к доктору Фомину за нашатырем в лазарет. А вы, Александра, начинайте осторожно растирать Лизе щеки. Можете и уши захватить. Не сильно, но так, чтобы кожа покраснела. Да, вот так…

Девушки послушно исполняли все указания профессора, особенно Анна Юшневская, которая здорово испугалась и была рада, не показав своей трусости, помочь подруге.

Веки Лизы дрогнули, бледность отступила, глубокий вздох показал, что девушка приходит в себя.

– Ну вот и хорошо, душенька, – проговорил профессор едва слышно. – Умница. И нашатырь не понадобился.

– Что со мной?

– Уже все в порядке, Лиза, – ответила мадам Рощина, тоже стоявшая на коленях рядом с профессором. – Вам стало дурно, должно быть, погода все-таки будет меняться. Голова сильно кружится?

– Совсем не кружится, – немного недоуменно ответила девушка и попыталась сесть.

Профессор придерживал ее за плечи, но видел, что в этом уже нет необходимости – Журавская полностью пришла в себя и могла не только встать, но и вполне самостоятельно добраться до классной комнаты и до своей парты.

(Тут придется упомянуть, что порядок в институте был весьма жестким – девушкам не позволялось днем ложиться на свои кровати ни в каком случае, даже садиться было строжайше запрещено. Лежать разрешено было только в лазарете, однако отчего-то девушки не торопились туда попадать. А если речь шла об обмороке… О, такой пустяк лечили прямо в классных комнатах, стараясь, правда, чтобы об этом не проведала госпожа начальница или доктор Фомин. Так уж получилось, что врач в институте был отличный – умница, эрудированный специалист, спокойный до меланхолии и педантичный до мелочей. Однако рьяный противник корсетов, без которых ни одна дама не мыслила своего существования и, конечно, ученицы старших классов тоже. Доктор Фомин дважды писал прошение на высочайшее имя, дабы запретить ношение корсетов во всех учебных заведениях для девушек, а особенно в институтах благородных девиц, и оба раза прошения возвращались без удовлетворения, ведь институтки были надеждой нации, будущими женами титулованных особ. И чтобы герцогиня или баронесса, графиня или наследница царских кровей не соблюдали веяний моды… Нет, подобного скандала ни начальница института, ни дамы из попечительского совета представить себе не могли.)

Лиза осторожно поднялась на ноги. Земля под ногами уже не качалась, небо приобрело прежний цвет, а голоса подруг вновь звучали привычно негромко.

Тогда с колен встал и профессор. Обмахнул брюки шелковым носовым платком, протянул руку и помог подняться на ноги госпоже Рощиной, проследил, чтобы Лиза в компании подруг ушла чуть вперед по дорожке.

– Анастасия Вильгельмовна, проследите за Журавской. Не думаю, что она захворала, однако среди тихого дня даже самые нежные девицы просто так в обморок не падают. Быть может, вы правы и скоро похолодает, быть может, какие-то переживания задели нежную душу. Однако мне показалось, что что-то в сегодняшнем уроке выбило Лизу из колеи.

– Непременно прослежу, Иван Акимович, – кивнула госпожа Рощина, не меньше, чем профессор, озадаченная Лизиным недомоганием.

У выхода из учебного корпуса задребезжал звонок – сторож, охранник и истопник Федотыч даже высунулся в сад, чтобы треньканье было слышнее.

– Что ж ты, Федотыч, тужурки не надел? Простынешь ведь!

– Ничего страшного, матушка, не простыну. Вон, девицы-то наши целый час гуляли, и ничего – все румяные, веселые. Что ж мне-то простывать рядом с такой красотой? Чай, не старик я, кровь от одного вида наших воспитанниц по жилам быстрее бежит!

Мадам Рощина рассеянно кивнула. Мысли ее были далеки от говорливого Федотыча и начищенного до блеска латунного звонка.

– Ну-с, машерочка, а теперь расскажи-ка, что это с тобой сегодня приключилось!

Наконец в институте растопили все печи – тепло стало не только в классах и дортуарах, но даже и в умывальнях. Возле одной из таких пышущих теплом печей и собрались все обитательницы первого дортуара – Лиза, Тамара, Варя Гижицкая и обе сестры Лорер, Саша и Катя. Не хватало лишь Маши Бирон, которая все еще не вернулась от профессора, – именным дозволением ей было не только разрешено служить гувернанткой, но и возвращаться в институт после девяти вечера. За девушкой обычно посылали институтскую коляску. Однако сегодня коляска из ворот еще не выезжала, и, значит, Маши можно было еще час не ждать. А вот любопытство измучило Варю и Тамару уже так сильно, что сил терпеть до приезда мадемуазель Бирон не осталось вовсе.

– Ох, Гижицкая, да ничего со мной не приключилось, – ответила Лиза с досадой. – Дурно стало, потом прошло.

– Но отчего тебе стало дурно?

– Накашидзе, ну хоть ты не трави мне душу.

– Дорогая моя! – Когда Тамара волновалась, акцент становился куда слышнее, вот как сейчас. – Никто не травит тебе душу – мы волнуемся за тебя, потому что любим и хотим помочь.

Лиза вздохнула. Еще днем она поняла, что от расспросов не уйти, честно попыталась сама разобраться в происходящем. И, почувствовав, что не получилось, оставила до вечера и заботы, и разговоры. Своих подруг она знала преотлично: те и в самом деле не собирались оставлять ее в покое до тех пор, пока все не будет предельно ясно.

– Тамара, помнишь мой кошмар? Я рассказывала тебе…

– Конечно, помню, дорогая. – Та пожала плечами.

– Так вот, стоило профессору заговорить о зыбучих песках, как он снова навалился на меня. Страшнее, чем ночью, страшнее, чем всегда! Я снова ехала куда-то в бричке, наполовину прикрытая сеном, снова вокруг были высокие сосны, снова какой-то мерзкий мужлан с облучка называл меня «красавицей»…

– Погоди, Журавская, что за кошмар? – Обе сестры Лорер до сего мгновения оставались в неведении.

– Уже несколько раз, – стала рассказывать Лиза, больше для того, чтобы отвлечься и взять себя в руки, – мне снится один и тот же сон. Словно везут меня сначала в бричке через лес, сосновый, душный, летний… А потом – что тону я в песках зыбучих посреди ярко-зеленой солнечной полянки. Какие-то неведомые люди хохочут кругом, говорят, что настал мой смертный час. Какая-то женщина, дворянка, наверное, стоит чуть в стороне от простолюдинов. И с меня просто глаз не сводит. Кольцо у нее на руке еще странное такое – серебряные завитки словно в клубок змей сворачиваются и камень посредине огромный, черный, красными высверками на солнце так и играет. Я все тону и утонуть не могу. Но вот только душит меня все сильнее, аж сердце останавливается. И тогда эта странная женщина подходит ближе, юбку чуть приподнимает, чтобы не замочить, и наступает мне на руку, которой я за веточку удержаться пытаюсь. Не больно мне, не страшно, а как-то безнадежно… А просыпаюсь я всегда в тот миг, когда чувствую, что ей удалось мои пальцы с ветки сбросить, что я почти утонула, даже вода над головой сомкнулась. А иногда снится, что вместе со мной тонет в этом болотце мужчина, что знаю я его, что человек этот мне дорог… И что я бы свою жизнь с радостью отдала, лишь бы он жив остался.