© Лесовикова Е. Э., 2021

© DepositРhotos.com / dariakom, обложка, 2021

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2021

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2021

Уже не в первый раз ей снился этот сон. Высокий, просвеченный солнцем лесок, песчаная дорожка, ведущая к невидимому отсюда тракту. Шумит ветер, предсказывая скорый закат. По дорожке едет бричка, но кто ею правит, неясно… Вот слева показалась поляна – она так обрадовалась возможности прогуляться, размять занемевшие ноги…

– Таки не торопись, красавица, – голос неведомого спутника был полон яда, – не торопись, не поляна это, пески зыбучие. Не будет тебе спасения, коли решишь ты прогуляться по полянке этой зеленой…

Голос утих, заглушенный то ли ее страхом, то ли ветром, расшумевшимся не на шутку. Но страх остался. Страх не за себя – за того самого, единственного, кто, похитив ее сердце, вдруг исчез из жизни. Она отчетливо помнила, что обещал вернуться во что бы то ни стало, только не могла вспомнить, когда же.

– Господи, – прошептала она, – сделай так, чтобы он вернулся невредимым.

И сон этот видела она не в первый раз, и не в первый раз молила, но вот того, о ком была ее молитва, никогда не видела, даже во сне. Лишь помнила, что без него ей и жизни нет.

– Журавская, дружочек, проснись…

Она в ответ лишь застонала. Сон не отпускал, держал липкими лапами, уволакивал в пучину.

– Лиза! Лиза, проснись!

Тамара Накашидзе неласково трясла Лизу за плечо. Наконец та открыла глаза.

– Что? Что случилось?

– Ты стонала. Так стонала…

Девушка села на постели и прижала ладони к вискам – голова болела, сердце колотилось, круги перед глазами медленно гасли.

– Опять тот же сон, опять…

– Бедняжка… – подруга погладила Лизу по плечу.

Серое утро властно входило в свои права, освобождая Лизу от кошмара. Вот в дальнем конце коридора зазвучали шаги и пронзительный голос наставницы второго класса разогнал сонную тишину:

– Медам, доброе утро! Пора вставать!

– Ну почему у синявок такие противные голоса? – Тамара поморщилась.

Конечно, противные голоса были вовсе не у всех синявок. Второму классу не повезло больше, чем всем остальным: мадам Орловская некогда мечтала об оперной карьере и ее колоратурное сопрано немало досаждало всему институту.

Классной же дамой у выпускниц была мадам Рощина – умная и весьма терпеливая особа, не так давно окончившая Смольный институт, вышедшая замуж и вместе с мужем переехавшая сюда, в теплую и гостеприимную Одессу. Однако и ее голос, мягкий и спокойный, по утрам казался пронзительным, как паровозный гудок. И таким же безжалостным.

– Странно, что мадам Орловская уже пришла.

– Что ж тут странного?

– Милочка, она же приходит в дортуары самой последней из классных наставниц. А вот наша мадам что-то запаздывает…

Девушки стали неохотно покидать постели. Какими бы узкими ни были кровати, какими бы тонкими ни были подушки, но это все же казалось неким подобием уютного гнездышка, где можно до утра спрятаться от муштры, строгого распорядка и придирчивых взглядов классных наставниц. Хотя вот насчет придирчивых взглядов…

Лиза усмехнулась: это было не о мадам Рощиной. Та, вне всякого сомнения, видела все, что вытворяли ее воспитанницы, – видела, понимала и всегда стояла за девочек горой. Да и понятно – Настенька Энгельгардт, а ныне мадам Рощина, как уже говорилось, окончила Смольный институт не больше десяти лет назад. Должно быть, те годы были еще вполне живы в ее памяти, как были живы и желания, которые обуревали ее и ее подруг в годы учебы, особенно в выпускном классе. А уж о том, как Настенька влюбилась в капитана Рощина, как трижды сбегáла к нему, как оканчивала институт под опекой самой императрицы, – о, об этом до сих пор девушки перешептывались в умывальнях. Время пошло на пользу милой Настеньке, она стала менее дерзкой и резкой, научилась идти на компромисс, но осталась дамой решительной и не медлящей ни секунды в тех случаях, когда дело считала правым.

«Господи, да нам молиться надо на нее, а не синявкой обзывать, – покаянно подумала Лиза. – Сколько раз она выгораживала нас, сколько раз защищала! Сколько раз вместе с нами выслушивала нотации госпожи начальницы. И при этом считает нас отличными ученицами, не раз говорила, что лучших выпускниц у нее еще никогда не было… Забавно, но то же самое уже дважды повторила сама госпожа Чикуанова, а ее слово ох как много стоит! Не зря же она сан-фасон вхожа в Опекунский совет и даже, сказывают, не раз была принята императрицей Марией Федоровной… Говорят, наша Maman[1] неоднократно обсуждала с ней насущные потребности института, хотя ах как далека наша теплая Одесса от столицы, а у Опекунского совета никогда отказа не знала. А мы их все синявками обзываем да прозвища нелепые даем…»

– Что поделать, – пожала плечами Тамара, – дети жестоки.

– Я что, вслух рассуждала?

– Да, душа моя. Вслух.

– Ну и ладно, бог с ним. Однако, Накашидзе, мы-то уже не дети. Семнадцать – это тот возраст, когда хоть крохи разума, но должны все же появляться в головах.

– Ты права, душенька. Крохи разума, как верно сказано. Но давай уже будем умываться. А не то и всех сил мадам Рощиной не хватит, чтобы нас от наказания спасти.

– Ты права, душенька. – Лиза встала.

В дортуаре было привычно свежо, но за долгие восемь лет девушки уже привыкли и к ощутимым сырости и холоду зимой, и к не менее ощутимой жаре летом. Тамара набросила на плечи накидку, которая в институте заменяла и халат, и шлафрок. Удивительный, непередаваемо унылый цвет ткани, серо-сиреневый, навевал мысли о бесконечных днях сырой бесснежной зимы, однако та же мадам Рощина смогла убедить начальницу, и девушкам было дозволено не только сделать накидки подлиннее, но и украсить их вязаными цветами и лентами, сообразуясь с личным вкусом каждой выпускницы. При этом, конечно, все делалось собственными руками.

Лиза завязывала ленты и вспоминала, что вот с «собственными руками» вышел некий конфуз. Преподавательница домоводства мадам Ланская была умница и рукодельница. Одно плохо – учить не умела совершенно. Она показывала только один раз, а потом все чаще сердилась и кричала, что более безруких девиц свет еще не рождал. Терпения показать второй раз, даже как вдевать нить в иглу, у нее не было, поэтому все та же мадам Рощина, которой в свое время, похоже, досталась настоящая учительница в нелегком ремесле домоводства, показывала по сто раз самое простое, не утомляясь, не скандаля и, о счастье, весьма доходчиво. Но и после этого далеко не все ученицы выпускного класса могли похвастать умением просто пуговицу пришить или пелеринку разгладить.

До отрадного дня, когда в печах загудит веселый огонь и станет хоть чуть теплее, оставалось еще долгих две недели – строгая Maman педантично следила за тем, чтобы впервые печи топились только после Дмитрия, сиречь после Дня памяти святого Дмитрия Солунского. В Санкт-Петербурге, сказывали, градусник уже честно показывал минусовые температуры, Нева бралась льдом все пуще. Нынешняя начальница института во всем следовала примеру далекого Смольного, повторяя: рано еще, не следует воспитанниц баловать. Здесь, у теплого моря, конечно, морозов не было, но утра стояли сырые и стылые, протопленная печь очень была бы к месту. Упорство Maman мог преодолеть только преподаватель Закона Божьего, громогласный и рослый отец Димитрий.

– Матушка-наставница, – гудел он в бороду, – да разве ж сие по-христиански? Уж до Рождества рукой подать, а в стенах учебного заведения, словно в карцере тюремном…

Однако Maman, как ни упорствовал отец Димитрий, пока держалась стойко. Девушки с нетерпением наблюдали, как на заднем дворе служитель и новый садовник кололи дрова, как складывали их поближе к двери для прислуги. Но наколотые дрова пока оставались под навесом. Заканчивался ноябрь. И если в дортуаре было просто холодно, то в умывальной зуб на зуб не попадал, а вода, казалось, обжигала.