– Ирина, ну что ты такое говоришь?! Эта микстура поистине чудодейственная. Говорят, что из-за океана в Лозанну за ней люди едут. Приезжают и через месяц на ноги становятся…

– Глупости все это. Месяц… С моей болезнью уже никакой доктор не справится. Не траться на меня, Иван, ни к чему все это.

И профессору ничего не оставалось, как только выйти из комнаты, горестно покачав головой. Быть может, следовало сломить ее упрямство, убедить, что еще не все потеряно. Но он, к сожалению, был слишком хорошим врачом, чтобы не видеть всех признаков приближающейся кончины. Да, времени оставалось совсем мало. Дай бог, если жена до Рождества протянет.

Увы… Ирина не прожила так долго. Сменилась погода, солнышко, бывало, и на минуту в день не показывалось – и, лишенная его жизненной силы, женщина стала стремительно угасать. И через неделю умерла – без криков, слез, тихо отошла во сне. Профессор вошел в ее спальню утром – и сразу все понял: слишком счастливым, тем, прежним, любимым, было лицо его ушедшей жены.

– Прощай, душа моя… – вот и все, что смог сказать Иван Акимович.

Совершенно не по-христиански, но он ощутил, что с души просто камень свалился. Уж слишком долго болела Ирина, слишком через многое прошел он вместе с ней. Быть может, своими разговорами и подготовила его жена к этому облегчению, быть может, все-таки смогла убедить, что такой исход для нее куда лучше, чем долгая и наверняка безуспешная борьба с неизлечимой болезнью.

К удивлению Ивана Акимовича, дети восприняли смерть матери далеко не так болезненно, как ожидалось. Да, Митя плакал, да, Варя глотала слезы. Но на следующий день после похорон дети как ни в чем не бывало готовили урок к приходу мадемуазель Мари.

– Папа, ты сегодня не уходишь?

– Нет, дети, мне позволено неделю не посещать университет, чтобы побыть с вами. Хотите, я без мадемуазель позанимаюсь с вами?

– Не-е-ет, ты сердиться будешь, а мадемуазель заработка лишится. Так нельзя, надо заботиться о близких.

В голосе Вари прозвучали интонации мадемуазель Бирон. И профессор вдруг понял, что слышит их с удовольствием. Что с радостью ждет прихода Марии, что будет присутствовать на уроке и любоваться сосредоточенными лицами своих детей и милой улыбкой Маши, слушать их усердные ответы и ее тихий голос, когда она станет поправлять огрехи в произношении.

«Увы, Ирина болела слишком долго. Так долго, что покинула мою душу. Так невыносимо долго, что даже боль от этой потери уже прошла. Ну что ж, так тому и быть. Она останется в наших сердцах. Но вот боли от ее ухода не будет – и это, должно быть, самый большой ее дар нам всем. Дети запомнят маму доброй и нежной, я же… Да, пожалуй, и в моей душе она останется милой и тихой. Мы сможем жить без нее дальше, благодарные ей и за каждый день, что она нам подарила, и за это теплое спокойствие».

И вот теперь мы вернулись в дни, о которых рассказывали с самого начала. Лиза слегка успокоилась, во всяком случае, ей перестали сниться кошмары. Девушки пытались вести себя более чем примерно, тем самым настораживая мадам Рощину и успокаивая Maman. Профессор по-прежнему делил свое время между институтом благородных девиц и кафедрой на медицинском факультете университета, где преподавал полевую хирургию.

Зима, пусть и по календарю, вступила в свои права. Конечно, о лекциях на свежем воздухе уже никто и помыслить не мог – вполне достаточно было открытых форточек, чтобы желание высунуть нос за пределы казенного уюта пропадало напрочь. Задули холодные ветра, зашумело море безрадостно-долгими зимними штормами. Приближались рождественские экзамены.

О, вы не слышали о таком? И это верно – рождественские экзамены были едва ли не самой большой тайной института. В конце года, перед вручением шифров, проходили совсем иные экзамены. Настоящие спектакли, говоря по чести. Девушки, избранные преподавателями, заранее заучивали большие куски из трагедий Шекспира или мироописания господина Аристотеля, представляли заранее написанные картины и сшитые «буквально за ночь» чудесные платья или капоры, пели и танцевали. То были, повторимся, чистой воды спектакли. Поставленные ради высоких особ, иногда даже самого генерал-губернатора, благосклонно дремлющего в уютном кресле, попечителей, а также членов Комитета по вспомоществованию институту, представленного, кто бы сомневался, матушками и тетушками институток, восторженно внимавших каждому слову любимых чад. Эти спектакли, что было известно всем, ничего по сути уже не решали и лишь указывали высочайшим особам, кому они вечером на праздничном балу будут вручать именные шифры и почетные дипломы.

А вот настоящие экзамены, испытания весьма серьезные, начинались за две недели до Рождества и заканчивались днем прямо перед сочельником. Вот здесь-то и в самом деле проверялись знания и можно было подарить себе надежду на лучшее будущее, показать, что выпускница достойна золотого императорского шифра, то есть способна сделать карьеру даже при дворе. Но если у выпускницы не хватало ума, то можно было легко лишиться даже призрачной возможности на просто похвальный лист, который давал право преподавания либо в частных учебных заведениях, либо в качестве домашней учительницы, ведь, имея на руках похвальный лист, нельзя было стать преподавательницей ни в каком казенном учебном заведении. (Скажем по чести, те, кто мечтал о карьере, начинали прилежно учиться задолго до рождественских, или, как их еще иногда называли, инспекторских экзаменов в выпускном классе. Эти воспитанницы приходили в последнее институтское Рождество уже совершенно уверенные в своем завтрашнем дне.)

И вновь следует сделать отступление, теперь уже иное: нужно рассказать о том, как был устроен институт, сколько лет институтки проводили в его стенах и когда класс становился выпускным.

Поначалу девушки в институте учились дюжину лет – с шестилетнего возраста до восемнадцатилетия. Затем срок обучения был сокращен до девяти лет, и в институт стали принимать с девяти или десяти лет. К моменту же нашего рассказа произошло еще одно изменение: полный курс образования длился всего шесть лет. Правила предусматривали немецкую систему воспитания, основанную на строжайшем контроле и надзоре за воспитанницами. Обучение в каждом классе длилось три года, и они, классы, назывались, соответственно, «большой» и «маленький». В свою очередь, эти классы делились на три отделения: четвертое, пятое и шестое отделения маленького класса и первое, второе, третье отделения класса большого. Кроме этих шести, было еще седьмое, приготовительное отделение: сюда поступали совсем маленькие девочки. В целом порядки в различных институтах Российской империи несколько отличались, хотя и незначительно – и в этом был свой смысл. Ведь отца любой из институток могли перевести на другое место службы, и тогда семья, безусловно, отправлялась следом за ним, а девушка, сменившая один институт благородных девиц на другой, не должна была долгое время привыкать к новым порядкам.

Выпуски происходили каждые три года. Большой класс оставлял институт, а маленький переходил в большой раз и навсегда заведенным порядком: четвертое отделение маленького класса переходило в первое отделение, пятое – во второе; шестое – в третье отделение большого.

Переводов из одного отделения в другое суровые институтские порядки не предусматривали: кто куда попадал при поступлении в институт, так и оставался там до окончания. Четвертое отделение считалось лучшим отделением маленького класса, а первое – большого. Конечно, класс выпускной называли по-разному, и первое, второе и третье отделения покидали институт одновременно.

В первом отделении, а соответственно, и в четвертом, подготовлявшем к нему, учебная программа была весьма обширна. Да и награды, выдаваемые при выпуске – шифры и медали, – тоже сосредоточивались в первом отделении, остальные же два их не получали. Скажем больше: слава, честь и уважение всего институтского мира выпадали на долю одного только первого отделения. Если это вспомнить, то становится ясно, почему так важно было при поступлении попасть именно в четвертое отделение, из которого переводили в первое. Если, конечно, у воспитанницы и ее родни были определенные планы на будущее. Если же важно было просто окончить институт, то радовались и простому поступлению, что вполне понятно.