— Он предлагал помощь, — решил Роше начать с самого безопасного известия, полученного от незаслуженно осужденного школяра, — Если тебе не станет лучше. Магическую. И я согласился.

Иорвет возвел очи горе.

— Хорошо, что я уже выздоровел, — заявил он презрительно, — от этого недоучки мне ничего не нужно, уж поверь мне.

Роше качнул головой.

— Он чародей, пусть и не слишком успешный, — заметил он, — а ты болел так долго, что я начал…

— О, мой милый, — усмехнулся Иорвет, — даже если бы я хотел принять помощь того, кого научили только подтирать задницу Ректору и бегать у него на посылках, этот Виктор ничем не смог бы мне помочь.

— Иорвет, — серьезно произнес Роше, — если ты снова заболеешь…

— Когда я снова заболею, меня будет, как и сейчас, лечить Шани, — возразил Иорвет твердо, — но увы, мой глупый человек, от моей болезни нет такого лекарства, которое смогло бы изгнать ее вовсе.

— О чем ты говоришь? — Вернон приподнялся на локте и посмотрел на супруга с тревогой. Неизлечимых хворей вокруг было предостаточно, и мысленно Роше уже сочинял речь, с которой он обратится за помощью к самой искусной целительнице, с которой был знаком — к Кейре.

— Моя болезнь называется старость, Вернон, — Иорвет устало прикрыл глаз — так, словно ему приходилось разъяснять законченному дурачку очевидные вещи, — теперь простужаться и хватать заразы я буду проще, восстанавливаться — дольше, и в конечном итоге — больше не смогу встать с постели. Это естественный порядок вещей.

Роше рывком сел, не сводя взгляда с Иорвета. С того дня, когда он увидел его впервые, эльф ни капли не изменился. Вернее, не так — мирная сытая жизнь сделала его еще моложе и краше, чем Вернон запомнил. И сейчас в его устах разговоры о грядущей старости звучали, как злая пустая насмешка.

Иорвет открыл глаз и мягко улыбнулся.

— Мой глупый человек, — сказал он ласково, — а ты думал, только вашему народу суждено дряхлеть и умирать от старости? Или до сих пор тебе приходилось встречаться лишь с теми эльфами, кто умирал от твоей руки, не дожив своего века?

— Заткнись, — холодно обронил Вернон.

Иорвет сел, устроился напротив него и снова погладил Роше по щеке — тому стоило больших усилий не отпрянуть.

— Твоя магическая юность не позволяет тебе видеть правду, — заметил эльф, — я ведь говорил, что через сто лет меня уже не будет на свете. Да, я чувствую дыхание старости, но не тревожься. Она не заберет меня ни завтра, ни через год, ни, возможно, через десять лет. Но когда-нибудь — непременно.

— Значит, мне можно больше не смотреться в это проклятое зеркало, — Вернон невесело усмехнулся. Груз обрушившейся на него новости, которая новостью вовсе не была, оказывался слишком тяжелым, чтобы с наскока уложить его в голове.

— Через шесть лет мы подарим его на годовщину Императору Гусику, помнишь? — Иорвет придвинулся чуть ближе, приобнял Роше за плечи, — и обеспечим Нильфгаард вечно молодым Императором до скончания веков. Полагаю, за это мы можем рассчитывать быть похороненными в усыпальнице его славных предков бок о бок.

Впервые за невыразимо долгое время Роше захотелось ударить Иорвета. Тот находил в себе силы шутить, и это было самое страшное. Эльф не боялся собственной неминуемой кончины — а, значит, успел примириться с ней. Вернон ощутил укол страшной, глубокой обиды. Заключая сделку, даровавшую человеку вечную молодость, Иорвет, должно быть, не подумал, что с годами они поменяются ролями. И что теперь? Предложить Иорвету самому смотреться в собственное магическое стекло? Смирится с неотвратимостью конца? Убить его и покончить с собой немедленно, чтобы не оттягивать неминуемые страдания? Роше нашел в себе силы лишь обнять его в ответ.

Они посидели так несколько долгих минут, и, наконец отстранившись, Роше решился.

— Виктор принес письмо, — сказал он, — от Иана.

Иорвет нахмурился и отвернулся.

— Хорошо, — обронил он, — положи его к остальным.

— Его труппа приезжает в Вызиму, — не сдавался Роше, — я узнаю у Лютика, когда точно, он собирается отвезти Юлиана посмотреть на их выступление.

Иорвет, чуть помедлив, кивнул. Стрелы, похоже, били мимо цели.

— Если уж ты собрался дряхлеть, и вскоре даже из дома выйти не сможешь, может, совершишь со мной последнюю поездку в столицу? — на этот раз тон Роше звучал почти что зло. Иорвет усмехнулся.

Ответить эльф не успел — раздался стук в дверь, куда более робкий, чем прежде.

— Заходи, — крикнул Иорвет, и на пороге возник Юлиан. Он, должно быть, засиделся в одиночестве и успел закончить свой шедевр, и теперь созерцал открывшуюся картину с нетерпеливой надменностью — вылитый Эренваль, которого застали врасплох.

— Я голодный, — сообщил мальчик, — может быть, позавтракаем?

— Вернон, — весомо заявил Иорвет, спуская ноги с постели, — ты слышал? Собираешься заморить нас с Зябликом голодом?

Роше поднялся, чувствуя, как колени наливаются свинцом.

— Я сбегаю в кухню, — объявил он и выдавил из себя невеселую улыбку, — и что-нибудь раздобуду. Вдруг удастся поохотиться на стаю оладушек?

Мальчик рассмеялся и юркнул обратно к столу. Вернон последовал за ним, но у самой двери его остановил голос Иорвета.

— Погоди, — позвал он, — оставь письмо. Я почитаю.

========== Накануне Равноденствия ==========

Пустота между столбиками мегаскопа замерцала, треща, задрожала, через пару мгновений являя хрупкую девичью фигуру чародейки. Филиппа отвела взор от алхимического куба, в котором уже начинала идти сильная контролируемая реакция, повернулась к мегаскопу и едва заметно улыбнулась.

— Здравствуй, Марго.

Женщина ответила на ее приветствие коротким учтивым кивком — Филиппа знала, что Маргарита побаивалась ее и чаще избегала выходить на связь, а это означало, что в Школе произошло что-то по-настоящему важное.

С тех пор, как славный король Радовид бесславно закончил свои дни на новиградском мосту Святого Григора, Филиппа решила для себя, что, раз уж она взялась избавить Север от этой чумы, то ей же предстояло разбираться и с последствиями его подвигов.

Она помнила безумного короля чахлым жестоким мальчишкой, получавшим истинное наслаждение от чужих страданий. И пусть поначалу в руки ему попадались лишь бессловесные твари — жуки, ящерицы, цыплята или щенки — и лишь позже — те, кто мог, умирая, проклинать его вслух, Радовид вслушивался в жалобный скулеж кутенка и в истошные крики чародеек с одинаковым умиленным вниманием. Филиппа знала, что сама, вероятно, была повинна в том, во что с годами превратился ее воспитанник, и природа постаралась тут лишь отчасти. Сиги, принимавший в воспитании тирана равное участие, говорил тогда, что жестокость — истинное свойство королей, которое слабые правители могли лишь подавлять в себе в угоду мирным устоям, но Филиппа всегда сомневалась, что король Фольтест или Император Эмгыр, на чьей совести лежали тысячи загубленных жизней, в детстве развлекали себя, поджигая лупой глаза неоперившимся птенцам. Отрадно было осознавать, как жестоко ошибся всеведущий и непогрешимый Дийкстра, и как поздно он осознал свою ошибку.

Филиппа, которой не чуждо было чувство мировой справедливости, могла бы простить Радовиду многое. Его намерения всегда были благородны и чисты — с его собственной, конечно, извращенной точки зрения, а его политический дар не могли поставить под сомнение даже самые ярые его враги. Он убивал, пытал и обманывал, он шел по головам и слушал вопли вместо хвалебных песен безмозглых бардов — но он боролся за свободу, имея на руках не самые сильные карты. Филиппа могла, возможно, простить Радовиду даже собственное пленение и ослепление — пусть мальчишке и не хватило ума прикончить ее сразу. В этом тоже была высшая справедливость — чародейка платила за свои промахи, и готова была принять слепоту, как искупление. Она могла простить Радовиду даже смерти своих подруг, слишком глупых и слабых, чтобы, почуяв запах дыма, не выбежать из горящего дома. Но того, что Радовид сделал с главным сокровищем Севера, с прекрасной Аретузой, простить было нельзя. И, ощутив жар его крови на своих руках, Филиппа жалела лишь, что не могла с наслаждением облизать пальцы на глазах у изумленных солдат.