— Я так рад за тебя, — сказал он, и в этот раз Иан услышал в его тоне искреннюю гордость.

— Есть еще кое-что, — Иорвет нервно покрутил вилку в руке, — чтобы быть зачисленным в Академию, мне необходимо было гражданство, и я…

— Ты стал гражданином Редании? — папа изумленно моргнул, а отец, взглянув на его огорошенное лицо, рассмеялся.

— Да, мой гордый нильфгаардец, я теперь гражданин Редании, — ответил он, — верноподданный королевы-стрыги, полноправный член равноправного общества, носящий собственное имя. Твоя подорожная грамота мне больше не нужна.

— Ясно, — папа скупо кивнул, — что ж, поздравляю и с этим.

Отец устало покачал головой.

— О, любовь моя, неужели ты не помышлял своей жизни, разделенной с гражданином вражеской державы? — спросил он с вызовом, в котором была лишь половина шутки, — для того, чтобы быть собой и для того, чтобы быть твоим мужем, бумаги мне не нужны, я даже не стал официально оформлять собственного сына — он все еще только твой по документам. Но это нужно для моей цели, которая наконец-то у меня появилась.

— Если начнется война, тебя призовут в реданскую армию, — жестко напомнил папа, — Университет обложен военной повинностью, и студентов мобилизуют по первому приказу королевы.

— Только не философов, — отмахнулся Иорвет сверкая глазом, — считается, что они обладают слишком чахлым телосложением и ни к чему не способны.

Папа молчал, выстукивая по столу ровный раздраженный ритм. Иан, совершенно забывший о своей картошке, напряженно следил за родителями, переводя взгляд с одного лица на другое. Отец больше не смеялся, а папа был все также мрачен.

— Ты ничего не сказал мне, — наконец тихо проговорил папа.

— Ты тоже не счел нужным поделиться своими планами, когда принимал предложение Эмгыра, — отец говорил раздраженно, и Иан знал, что между родителями назревает настоящая ссора, которую невозможно будет разрешить страстными поцелуями и жесткими объятиями, как обычно. — Я помню, что сказал тебе тогда, и я не отказываюсь от своих слов. И я готов следовать за тобой тенью, куда бы ты ни пошел, но Вернон…

— Достаточно, — папа уперся ладонями в столешницу и резко поднялся, — ты прекрасно знаешь, что я вовсе не хочу, чтобы ты был моей тенью и шел за мной, невзирая на свои желания. Я рад, что у тебя появилась цель, мечта, и ты нашел свое место. Я просто не думал, что такое важное решение ты примешь единолично, будто я тебе никто. Официальные бумаги? Гражданство? С каких пор для тебя это стало так важно?

— Не устраивай сцен, — процедил отец, но с места не сдвинулся, — я отдал тебе свое сердце, поставил на кон душу, отказался от всего…

— Какой удобный козырь! — лицо папы дрогнуло в кривой ухмылке, — теперь в любой момент, когда я буду с тобой не согласен, ты будешь напоминать мне о своей душе и договоре, который ты ради меня заключил? Тоже, надо сказать, не сказав мне ни слова!

— Но я заключил его, — голос отца вибрировал от злости, — не только ради себя или тебя, но и ради Иана, которого ты намерен был бросить еще до того, как он войдет в возраст!

— «Бросить»? — переспросил папа с вызовом, — я не собирался его бросать, но я человек! Был человеком. И я не выбирал родиться, чтобы умереть до того, как мой сын повзрослеет.

Иан уже совершенно потерял нить разговора, и все, чего ему хотелось — это закрыть уши или закричать, чтобы родители немедленно перестали спорить и обвинять друг друга в непонятных, но непоправимых вещах.

— Но теперь этого не произойдет! Потому что я так решил, — отец откинулся на скамье и прищурился, будто целился в человека из лука, — и не смей попрекать меня этим выбором!

— Ты знаешь, что это все еще может произойти, — вдруг очень серьезно и тихо сказал папа. Его плечи поникли, он снова сел за стол и замолчал.

Фигура отца тоже как-то неприятно сдулась и осела, как тело умершего Таэля в одинокой ледяной пещере.

— Еще одно решение, которое принял ты, — голос отца срывался на шепот, уже не злой, а какой-то надломленно-отчаянный, — и теперь я, кажется, понял… Ты собираешься отдать его, верно? И надеялся, что я проведу остаток твоей жизни с тобой. А потом — буду свободен и смогу заняться своими делами, верно?

Папа молчал. Иан чувствовал, что его начинает тошнить. Кусок мяса комом встал в горле, и мальчик закрыл глаза, чтобы не вернуть только что съеденный ужин обратно.

— Я должен, — наконец едва слышно ответил человек.

Отец поднялся из-за стола, сжимая и разжимая кулаки. Иану показалось, что эльф вот-вот вцепится в сковороду с мясом и швырнет ею в человека, но вместо этого он развернулся и быстрой резкой походкой вышел из кухни.

Из-за стены спальни в ту ночь не доносилось ни звука, как бы Иан ни прислушивался. Он согласен был услышать что угодно — продолжение громкой ругани, непонятные тяжелые стоны или приглушенный шепот, может быть, даже папин храп. Но ничего не было.

Утром человек уехал.

Отец вел себя, как ни в чем не бывало. Каждое утро они, как обычно, отправлялись с Ианом в Университет. Иорвет получил собственную мантию и шапочку, и мальчик с удивлением видел, с какой гордостью эльф надевает на себя эти нелепые вещи. Дни для мальчика теперь проходили за книгами Шани — он решил для себя, что раз уж отец всерьез взялся за учебу, то и ему отставать не стоит. Он даже поспрашивал у целительницы, что такое Бан Ард, о котором упоминал отец, и та все ему рассказала, хоть и отметила, что никогда не слышала, чтобы в чародейской школе учились эльфы.

— Чародеи вашего народа называются Знающими, — пояснила она, — и с тех пор, как был разрушен Лок Муинне, я не слышала, чтобы появился хоть один новый эльфский маг. Но, думаю, твои родители смогут найти тебе наставника или что-нибудь в этом роде.

— В Нильфгаарде есть несколько Знающих, — заметил сидевший тут же в комнате Эренваль. Он все это время был занят тем, что рисовал на небольшом куске холста портрет рыжеволосой целительницы, и время от времени цыкал на нее, чтобы она не двигалась. Шани, конечно, и не думала подчиняться, но Эренваль не терял надежды. Портрет получался очень красивым — Иан рассматривал его, заглянув эльфу через плечо, — но они не берут учеников. Возможно, потому что среди эльфской молодежи не осталось способных к магии. Молодежь умирает по лесам в глупой погоне за идеалами, которые устарели еще до их рождения. Прошу вас, профессор, голову ровнее!

— Вы имеете в виду свободу и равенство? — холодно уточнила Шани, но голову подняла и даже на пару секунд застыла в такой позе.

— Я имею в виду то, как извратили это понятие скоя’таэли, спрятавшие за ними простое желание мародерствовать и ни перед кем не отчитываться, — надменно ответил Эренваль, нанося еще один мазок.

— Я не хочу умирать в лесу, — тихо сказал Иан, вспомнив изможденное мертвое лицо Таэля в похоронном венке из голых ветвей.

— О, мой милый, — покачала головой Шани, заслужив еще один возмущенный цык от Эренваля, — тебе эта участь не грозит. Твои родители сделали свой выбор правильно.

Иану вдруг стало очень грустно, хотя обычно он гнал от себя неприятные мысли о той ссоре родителей. Он не вполне понял, о чем они говорили, но знал, что сделанный выбор и был камнем их преткновения.

— Принцесса Цирилла поможет тебе найти наставника, — уверенно сказал Эренваль. — если, конечно, тебе достанет таланта.

Вечера теперь отец не всегда проводил над книгами. Он раздобыл где-то шахматную доску и заставил Иана обучать себя игре. Иногда они вместе музицировали или готовили — отец старался всеми силами сделать ужин таким же вкусным, как если бы его готовил папа, будто самому себе стремился доказать, что в состоянии справиться со всем и без своего человека.

Однажды Иорвет притащил несколько длинных, пахнущих смолой досок и сколотил из них полки для своих книг — коллекция толстых томов пополнялась. Мастер Лютик, Шани и даже Эренваль сделали в нее свои вклады, и книги нужно было где-то хранить. С деревом отец обращался куда искусней, чем с шахматами или продуктами, и полки вышли прочные, с красивой тонкой резьбой.