— Я же тебя предупреждал. Я же говорил: сидеть и не высовываться. Ты же дура. Играла и доигралась.

— Да сидела я! — взорвалась Марина, почти крича. — Кто к кому сунулся?! Почему я виновата всегда?!

— Не ори! Хочешь ждать — жди! Я пошёл. Позвоню его дяде, предупрежу. Никому не нужны неожиданные скандалы.

Марина поднялась на третий этаж и сидела там, неотрывно глядя на двери в травматологию, пока оттуда не вышел дежурный врач, высокий бородач лет тридцати пяти. Рубашка на ней была красной в клетку, но профессиональный взгляд обмануть Марине не удалось. Врач отвёл ей в травму, назвав «отложенной пациенткой», немного успокоил и даже разрешил посидеть напротив палаты Рената, если она наденет бахилы и одноразовый халат.

Бородач был шумным и весёлым. Его голос разбудил Марину, когда она задремала:

— … парень, который без «цветомузыки» добрался… дай заполню… это с Московской, где авария. Говорит, об руль ударился, — рассказывал врач у поста медсестёр, шагах в двадцати от Марины, — повезло ему, гематомкой так себе отделался. Проблем с дыханием нет, деформации нет, давление в норме. Люся, на МРТ завтра запиши. Муратов…ээээ… Ренат…Забавный. Глаза открыл и спрашивает: а я скоро буду петь? Как в том анекдоте: «Доктор, я смогу теперь играть на скрипке?». «Почему нет?». «Странно, а раньше не умел».

Медсёстры вежливо посмеялись.

— Подружка у него хорошенькая, рыженькая, такой… одуванчик. Я ей руку шил, стеклом видно зацепило, глубоко.

Поняв, что самой страшное позади, Марина с облегчением выдохнула, подняла глаза и вздрогнула — прямо перед ней, держась за штатив капельницы, стоял Ренат. В голубом полупрозрачном балахоне, через который просвечивали чёрные трусы и в меру волосатые ноги. Марина покраснела.

— Покажи, — потребовал Ренат.

Она закатала заскорузлый от подсохшей крови рукав рубашки и показала перевязку.

— Чем?

— Железкой… там торчало.

— Как разойдёмся? — зло спросил Ренат, поджимая сероватые губы.

— В смысле?

— Что я тебе должен… за ущерб? Претензии предъявлять будешь? Болтать там? Что потребуешь?

Марина вспыхнула до корней волос:

— Очумел? Зачем мне? Хоть бы спасибо сказал!

— Спасибо. Чеши отсюда. И попробуй болтани! Вылетим вместе.

Марина вскочила, поскользнулась в бахилах, начала выпутываться из халата:

— Урод! Ничего себе, благодарность!

— Так ты всё-таки благодарности ожидала? — Муратов прищурился.

Даже бледным и еле стоящим на ногах он умудрялся быть… хамом. Марина быстро пошла прочь, краем глаза увидев, как Ренат разворачивается и двигается прочь по коридору.

— Эй, Люся! У нас пациент удирает! — услышала она весёлый голос врача. — Куда, болезный?!

— Да в сортир я, — раздражённо отозвался Муратов.

— Урод, — повторила Марина, выходя из здания больницы. Она попыталась вытереть мокрые глаза раненой рукой и тихо ойкнула от боли. — Противный… хулиган!

… Вечером во время обхода, когда врач наклонился над молодым пациентом с ушибом грудной клетки, чтобы перекрыть капельницу, парень схватил его за руку и злобно сказал, не открывая глаз:

— Я тебе покажу… одуванчик! Не сметь, понял?!

— Спи, болезный, — врач убрал руку пациента под одеяло, предвкушая, как повеселит молоденьких сестёр на посту очередным забавным рассказом. — Приснилось тебе.

Случай с Муратовым совершенно выбил Марину из колеи. Она несколько дней не могла нормально выспаться, на лекциях и парах впадала в сонную задумчивость, к тому же получила нагоняй от преподавателя английского, потому что так и недоделала перевод о достопримечательностях Лондона. Данила Евгеньевич нудил всю перемену после пары, прошёлся и по её выступлению, мол, звук у вас, Михеева, недостаточно палатальный и с апикальной артикуляцией проблемы. Знал бы он, сколько Марина готовилась к концерту, сколько слушала оригинал песни, чтобы хоть немного выправить произношение! Пятьсот миллионов раз! Данила Евгеньевич грозился не допустить её к зачету в зимнюю сессию. Это было ужасно несправедливо (в группе она была далеко не последним человеком по успеваемости), и Марина пришла к выводу, что мужчины напрасно упрекают представительниц слабого пола в отсутствии логики — в их собственных словах и поступках не наблюдается вообще никакого смысла! Зачем обижать девушку, если, как утверждают окружающие, она тебе нравится?

Марине не нужна была благодарность от Муратова, но она, между прочим, тоже пострадала. Ей пришлось швы снимать, а это больно, да и шрам остался у локтя, некрасивый. Рана ныла и чесалась каждый раз, когда Марина двигала правой рукой.

Репетиции оперы шли по расписанию, без Муратова. Ренат мог бы не волноваться: никто не собирался проводить премьеру без него, к тому же заболело ещё несколько человек из студенческой труппы, и первое полноценное представление спектакля было окончательно перенесено на День Святого Валентина.

На следующий день после происшествия к Марине пришла Надя. Под удивлённым взглядом подруги Марина решительно вытрясла на стол содержимое рюкзака Рената. По столу покатилась банка красной икры. Колесова поймала её у самого края и удивлённо спросила:

— Откуда?

— Это Муратова. Нёс своей… фашистке. Оставлю себе в качестве моральной компенсации. Сыр заберёшь? Пропадёт без холодильника.

— Фашистке? — задумчиво протянула Надя, извлекая из-под груды продуктов пачку печенья с кроликом Питером и тряся им перед носом у первокурсницы. — Ты, Михеева, совсем дура?

Марина мрачно посмотрела на подругу. Нет, она не дура. Просто уже совсем запуталась с этими… мушкетёрами.

— То, что Вадим к тебе подкатывал, я в курсе. Правильно, что не стала с ним связываться. Но Муратов… Я от него такого не ожидала. Думала, играется. Надоест — успокоится. А оно вона как…

— Меня Вадим предупреждал, — нехотя призналась Марина. — Я тоже думала, пересижу. Он ведь прекратил, обещал, что перестанет… беспокоить, сказал, что… охладел.

— Я Муратова три года знаю, — сказала Надя. — Когда он Дану приметил, она долго с ним играла, поняла всю его кошачью суть. Потом, правда, торжественно сдалась. Теперь из кожи лезет, чтобы как-то Рената к себе привязать. Ему всё быстро надоедает, кроме музыки и тачек. Но пока Муратов чего-то добивается, идёт до конца. Поэтому в это его «перестану беспокоить» и внезапно «охладел» я не верю. Мне только одно не даёт покоя: как же у тебя получилось до сих пор на расстоянии его удерживать, а? Сколько это длится? Третий месяц? У вас же… ничего не было, верно?

— Не было, конечно! Я не знала, что он ещё и по балконам шныряет! Надя, прости, — у Марины вырвался отчаянный всхлип. — Ты меня предупреждала насчёт мушкетёров… а я… я… Он меня вчера… послал. Сначала говорит: «почемучка, не бойся», а потом «чеши отсюда»!

— Ты что, плачешь, Марин? Нет, ну это совсем никуда не годится! Давай, я с ним поговорю! Нет, я знаешь, что сделаю: я попрошу Стаса с ним поговорить! Стас — авторитет. Ты сама тоже попроси, вы ведь с ним работаете! Муратов не станет с Образовым цапаться! Нет? Да, согласна, это вряд ли поможет. Давай в деканат заявление напишем! Всё, как было! Пусть разбираются.

— Нет! — Марина помотала головой. — Не надо… его выгонят… жалко…

— Подруга, — Надя наклонилась к ней через стол, — а ну в глаза мне посмотри. А, ну всё понятно! Диагноз поставить?

— Нет. Знаю я свой диагноз. Я идиотка, да? Я не хотела! Оно само… как-то… Надя, что мне теперь делать? Как всё вернуть, как раньше, чтобы по-прежнему… Я так мучаюсь!

— А зачем, как раньше? — пробормотала Надя, глядя в окно. — Любовь — волшебное чувство. Болезненное, мучительное, но как без него? Жизнь прожить и не испытать? Годы пройдут, будет, что вспомнить.

— Надь, а ты…?

— А что я? Я бы, может, тоже хотела… по-прежнему… Нет, не хочу. Нож у тебя где консервный? Не пропадать же добру!

— Ты же говорила…

— Забудь всё, что я говорила. Я таких глаз, как у Муратова, когда он на тебя смотрит, ни разу не видела, даже в кино. Я бы тоже влюбилась, если бы на меня так смотрели. Так что, подруга, не обращай внимания на все эти его грубости, это защитная реакция. Влюблённые мужчины — те ещё дурачки.