Главный подарок – развалины храма Эола, чьи последние детали были транспортированы в минувшую среду из Афин, – уже поджидал роженицу возле загородного дома. Храм стал первой греческой постройкой в Семизвонске – Темирханов, уставший от готики, склонил свой слух к просьбам супруги соорудить уже что-нибудь в античном вкусе.

Двое друзей почли за честь удовлетворить каприз молодой матери и всего за несколько месяцев буквально по камешку перетащили развалины.

Натэлла, счастливая и быстро оправившаяся после родов, возилась с малышкой, окруженная бледно-голубой нежностью тысяч веточек незабудок, выращенных специально к этому случаю в городской оранжерее.

Поначалу родители пребывали в эйфории, утопив младенца в ласке и антикварных кружевах, но уже через пару недель принялись крепко вздорить из-за имени – супруги не сомневались, что оно должно быть античным, но прийти к какому-то единому мнению долгое время не удавалось.

Сперва им приглянулось имя Орифия, потом почему-то оба метнулись в сторону Иокасты; затем, отринув эти прозвания, они надолго застряли между Энаретой и  Поликсеной.

– Аэдона или Аэропа, – настаивала мать младенца добрых две недели, отец же сдерживал натиск начальных гласных Деянирой и Литеей.

Когда из-за буквенного раздора дело уже шло к разводу, супруги еще раз перетрясли справочник по мифологии и вдруг наткнулись на имя «Альциона», которое почему-то пропустили.

Оно устроило обоих; на том и порешили. Так безымянное дитя было увенчано, словно тиарой, гармоничным сплетением звуков.

Чернышов прислал девочке в подарок ручное зеркало мадам Помпадур, купленное во Франции пару лет назад. Вещица была интересна тем, что время от времени в ней появлялось отражение прежней владелицы. Натэлла довольно долго развлекалась этим зеркалом, часами подкарауливая Жанну де Пуассон. Когда лицо знаменитой фаворитки, заключенное в оправу из серебряных цветов с бриллиантовой росой и агатами, яркими, будто зрачок ангела, отражалось в зеркале, мать показывала его младенцу. Ребенка приводили в восторг парики и шляпки француженки.

– Лучшим окном в минувшее была наша крыша, – заметил с тоской Темирханов, глядя, как дочка заливается беззубым смехом над ужимками мадам Помпадур, сооружавшей на лице целый архипелаг из бархатных мушек разных размеров и оттенков.

Альциона, выписывая ножками кренделя, лежала на подушке, принадлежавшей некогда королю Филиппу Красивому, – шитье отреставрировали, и золотые лилии на синем фоне вели перекличку с цветом волос ребенка; последние, впрочем, к трем годам безвозвратно потемнели.

Девочка росла, окруженная удивительными вещами – игрушками из Древнего Египта и Помпей, павлиньими опахалами из Раджастана, мебелью в стиле рококо и средневековыми гобеленами. Однако самой любимой забавой для нее стали макеты домов и зданий, – ровно тысяча миниатюрных копий архитектурных шедевров со всей планеты. Альциона носила их в карманах и в школьной сумке, время от времени вытаскивая и любуясь попеременно то замком Химёдзи, то медресе Улугбека, то монастырями в романском стиле. Она завтракала, расставляя на столе шедевры Гауди, а засыпала, глядя на гробницу Цецилии Метеллы, что была не больше ладони.

В саду, в тени кустов шиповника девочка прятала тибетские храмы, а с египетскими обелисками играла в песочнице, воображая, что это миниатюрный Мемфис.

В большом искусственном водоеме, воду для которого доставили из озера Светлояр, Рустем соорудил макет Греческого архипелага, и Альциону возили на миниатюрной триере промеж островов, слегка колышущихся на деревянных платформах, удерживаемых на месте якорями.

Отец из кожи вон лез для нее, желая сделать детство дочери счастливым.

В восемь лет Альциона уже не путала пламенеющую готику с перпендикулярной и этим приводила родителя в восторг. Именно для нее он расширял и без конца украшал загородную резиденцию, наполняя ее разными диковинами  – версальскими фонтанам, индийскими идолами и даже рельефами из древней Хаттусы.

Внутри особняка можно было обнаружить мебель из чешских замков, римские мозаики с изображением огрызков яблок и рыбьих скелетов, окна из флорентийских дворцов и странную корявую лестницу, собранную из ступенек, явно позаимствованных в самых разных местах. Много позже, когда Натэлла уже знала, что город битком набит оригиналами, а вовсе не копиями, вдруг выяснилось, что несколько ступенек таинственной лестницы были привезены из Боголюбово, – именно на них убили Андрея Боголюбского почти тысячу лет назад.

Супруга мэра и так недолюбливала неудобную лестницу; узнав, что, вдобавок ко всему, эти ступени некогда обагрила человеческая кровь, она ужасно разозлилась и закатила грандиозный скандал. В сердцах женщина расколотила супницу эпохи Наполеона Третьего, выразив тем самым свой протест; однако этим пришлось ограничиться – она понимала, что муж уже прочно увяз в злодеяниях и слушать ее не желает.

Однажды Альциона взялась написать школьный проект по древнерусской архитектуре, но не смогла найти достаточно материала в скудной местной библиотеке; тогда ее отец, не долго думая, транспортировал в город пару храмов пятнадцатого века из Пскова, чтобы помочь ей подготовить задание как следует. (Темпы хищений, кстати говоря, становились все молниеносней: иногда новое здание появлялось в городе за какой-нибудь месяц. Строители шептались, что за ночь камни сами собой складываются в стены.)

– А когда она будет изучать астрономию, ты ей Марс притащишь на веревке, сорвав с орбиты? – протестовала против такого баловства Натэлла. Однако полностью оградить дочь от пагубного влияния Темирханова у женщины не получилось, поскольку у нее родился сын, и хлопот прибавилось.

Все кончилось тем, что отец добавил к храмам еще и знаменитые псковские Поганкины палаты.

Учителя, ошарашенные масштабом подготовки, к новому заданию для Альционы подходили теперь с большой осторожностью.

Пик сумасбродной отцовской любви пришелся на четырнадцатилетие обожаемого чада. Главным подарком стал балкон из Вероны, на котором Джульетта произносила свой знаменитый монолог об именах и розах. Ну, или могла произносить, – достоверным было лишь то, что балкон принадлежал особняку семейства Капулетти, остальное было несущественным.

На этом балконе, наспех прилаженном к восточной стене резиденции Темирхановых, и появилась перед гостями Альциона.

Красиво завитые черные кудри, элегантные, будто арабская вязь, были прижаты к затылку жемчужной сеткой, а шлейф бился по ветру игривым пламенем. Нездешняя птица была пристегнута длинной золотой цепочкой к фарфоровой хрупкости запястью и парила в угасающем тепле августовского воздуха.

Когда девушка спустилась к гостям, все подивились ее диковинным туфелькам с бутонами живых роз в прозрачных каблуках и огромному эдельвейсу в прическе.

Приглашенные, уютно расположившись за столиками вокруг версальского фонтана, пили за ее здоровье вино, повторяющее оттенком закат, из хрустальных лилий бокалов.

На десерт подали торт в виде замка Бриссак – пять десятков гостей не смогли его съесть полностью, одолев только крышу и пару верхних этажей.

Альциона сидела рядом с видным юношей по имени Эд Пустяков, и румянец на ее лице добрался уже до ушей – они учились в одной школе, он был старше ее на год. Юноша как будто не замечал ни ее смущения, ни красоты и с аппетитом уплетал угловую башню луарского замка, не чувствуя, что вымазался сливочным кремом.

Рузанна, ее подруга, тоже бросала на Эда внимательные взгляды, но тот был погружен в свои думы; гости перемигивались и шепотом подтрунивали над любовным треугольником.

Если Чернышов был архитектурным гением, то Пустяков был гением медицины: местный астролог с ворованной индийской улицы сообщил его матери, что все сорок восемь воплощений на земле, начиная с Древнего Вавилона, юноша посвятил ремеслу лекаря. Это в некоторой мере объясняло его высокомерие и чудачества: он любил одеваться старомодно и не снимая носил на указательном пальце копию перстня средневекового епископа Ценобиуса, исцелявшего лепру.