Александр попытался позвать на помощь, но из его горла вырвался сдавленный хрип. Больше ничего нельзя было сделать. Боль не ощущалась. Теперь всем, что он видел, было сплошное черное полотно с изредка пересекающими его красными линиями, постепенно превращающимися в пятна, которые в свою очередь становились похожи на картинки. Вида вышивала, напевая мелодию из детского мультфильма. На первом этаже выкуривал третью пачку их отец. В паре кварталов к западу Генри Филипп изучал справочник по неврологии – включал дополнительный свет, когда перед глазами все плыло от количества таблиц и схем; Валери Астор искала исторический канал, помешивая молочный коктейль. Все эти сценки, как фотокарточки, сменялись у него перед глазами, двигаясь по кругу, и постепенно теряли яркость. Ему сильно захотелось спать, и сон резко поглотил его.

А, может быть, он ни с одним не угадал?

Ноябрь приближается, и всё чувствует на себе его дыхание: порывистое и холодное, то сдержанное, то агрессивное, пробирающее до костей и несущее песок в глаза.

Когда наступает поздняя осень, всегда хочется либо вернуть лето с ранним рассветом, солнцем, цветущей природой и ощущением чистой гармонии, разлитым по воздуху, либо вновь любоваться феерическим листопадом раннего сентября, идти по земле, на которой будто расстелено пестрое цыганское платье. Но время идет своим чередом, потому что цепочка не может быть разорвана. Даже если повернуть его вспять и заставить двигаться в обратном направлении, ничто не сможет измениться, потому что не имеет значения, в какую сторону крутится колесо обозрения, и нет никакой разницы, в каком порядке сменяются месяцы, смысл останется тем же. Каждый долгий месяц нанизывается на другой, дополняя неизменную цепочку из двенадцати звеньев, – цепочку, которая с каждым новым звеном ржавеет.

Все чаще идет дождь, поливая крыши, асфальт и лишенную жизни листву, которую потом разносит по дорогам ветер, постепенно превращая ее в истрепанный ковер, который через какое-то время превратится в черную гниль и смешается с грязью. Слышно, как тяжелые капли бьют по нераспустившимся цветам, ломают их нежные стебли и разбивают бутоны; потом ручьи дождевой воды смешиваются с бесцветным соком полуживых растений и медленно подтекают под пороги домов одним общим потоком.

Изредка можно услышать негромкий, но пронзительный крик стаи улетающих птиц, их затихающий прощальный плач, отражающийся в лужах на асфальте. Независимо от того, любимым или ненавистным было гнездо, его больно покидать. Даже если впереди ждет тепло, больно оставлять холодный мир, частью которого ты уже успел стать. Тяжело покидать место, к которому привык, особенно осознавая, что кто-то останется, и их жизнь продолжит течь в том же ритме, создавая иллюзию надежного постоянства, а тебе придется что-то менять. Но никогда не знаешь, будут ли перемены к лучшему, никогда не знаешь, сможешь ли вернуться назад.

Тучи, готовые рассыпать по земле снег, сгущаются, даже утром не дают увидеть вспышку огня в небе. Новая порция холода, преддверие долгих месяцев без солнечного света. Но даже самые холодные зимние дни не сравнить с ветреными неделями октября, когда каждый день наблюдаешь смерть природы, потерю гармонии. И как ни пытаешься смеяться в такие минуты, понимаешь, что улыбка не будет искренней. Хочется заснуть, заснуть так надолго, чтобы проснуться в теплый весенний день и услышать, как свежие капли ударяются о твердую землю, возрождая в ней жизнь, увидеть лучи света, без препятствий проходящие сквозь белый тюль, вдохнуть воздух, пропитанный бессознательной радостью. Но это будет еще очень, очень нескоро.

Октябрьской ночью в провинциальном городе быстро гаснут огни. Дома окутывает вязкий туман, ветер блуждает по безлюдным улицам, ищет одиноких путников, чтобы просвистеть сквозь их сухие кости.

(Конец страницы)

–Ну и дерьмо… – Валери закрыла тетрадь и бросила ее на стол.

–Ну как, понравилось? – спросил у нее отец, кладя в раковину бокалы.

–Да, вполне так. Думаю, у нее большое будущее.

–Завтра же передам твои слова. Представь, как она обрадуется!

–Да, да… – Она потерла руками виски, в очередной раз пытаясь понять, почему она должна читать ванильный бред, написанный дочерью его коллеги. Анита – то еще имечко. С каких это пор она заделалась литературным критиком? Ноль смысла – фраза, сопровождавшая Валери везде и во всем.

Какая весна? Какая еще бессознательная радость? Она уже успела понять, что здесь никакой весны нет. Если только на словах. Есть зима. А что дальше? Дальше – ни хрена.

–Я пойду. Спокойной ночи, – сказал Альберт, забирая тетрадь.

–Спокойной. – Валери посмотрела на зашторенное окно и различила сквозь плотную ткань очертания фонаря. Ее отец закрыл дверь своей спальни. Он засыпает почти мгновенно. Удивительная способность. Ей показалось, что где-то хлопнула дверь.

Жилище Асторов практически не изменилось с лета и стойко выдерживало порывы ветра и снегопады, хотя как-то раз Альберт в шутку сказал, что дом вот-вот развалится, как непрочная конструкция из карт. Даже он внутренне чувствовал, насколько шатким было их положение.

Для Валери прошедшее лето было настоящим испытанием, сильно поколебавшим ее веру в себя и в свои возможности. Три солнечных месяца в ее сознании превратились в годы, окутанные мраком ночи – мраком абсолютного бездействия и умственной деградации. Когда она вышла на улицу на следующий день после злополучных скачек, Валери будто ступила в пропасть: перед ней развернулась бездонная яма сменяющих друг друга дней, пустых и отвратительно идентичных.

Многие их соседи готовились к отъезду. Кого-то ожидало незабываемое лето в кругу друзей где-нибудь возле теплого моря, поездка по красивейшим городам Содружества или на худой конец долговременный визит в столицу с остановкой в хорошей гостинице, посещением модных магазинов, театральных премьер, вечерними прогулками по мощеным аллеям с горящими всю ночь фонарями. Осознание того, что у них будет возможность хотя бы на время вырваться из этого скучного и мертвого города, на время перестать слышать шум этого холодного ветра, медленно сводящий с ума, уже делало довольными. Валери издалека смотрела на счастливцев, затаскивавших в багажник чемоданы, стискивала в руках кожаную сумку и про себя называла их идиотами, в тайне завидуя им.

Альберт Астор быстро простил ей ту ссору или, по крайней мере, сделал вид, что простил. Он никогда не умел долго таить обиды, мстить людям своим холодным отношением, просто делать кому-то больно, но она никогда не ценила в нем этого редкого качества. Оно меркло на фоне всего, что она хотела в нем видеть и не находила, из-за чего ей каждый раз становилось мерзко и тяжело на душе – как одно разочарование, повторяющееся снова и снова. Разумеется, он первым пошел на примирение, и к концу июня их отношения стали прежними.

В начале июля она осознала, что, кроме отца, в городе у нее нет ни одного человека, с которым можно было бы говорить. Вида и Александр уехали из города, как только вышли из больницы. Никто точно не знал, что случилось, как их угораздило туда попасть. Ходили разные сплетни: они попали в аварию, они схватили какую-то тропическую инфекцию, они все подстроили, чтобы сбежать из города втайне от всех… Это был полнейший бред, но некому было рассказать ей правду: Генри в первых числах июля уехал в Пейтон-сквер, в университетский городок.

За несколько месяцев, проведенных в Калле, ей так и не удалось наладить дружеские отношения ни с одной из одноклассниц, ни с девушками из других групп, ни даже с соседями. Хотя брат ее школьной знакомой Лео Тэмз-Моран еще в июне пригласил ее на некое подобие свидания. Валери отказалась, так как этот участник городского кружка по сбору макулатуры ни на один процент не был ей интересен.

Люди никогда не тянулись к ней, и она не шла им навстречу. Никогда не считая нужным делать первый шаг в общении, она ждала, что его сделает кто-либо другой, но этот абстрактный «другой» бездействовал, и поэтому даже самые простые ситуации общения не складывались.