И там, у Зубининой, в новой квартире на шестнадцатом этаже, Сёмыч, допив после курантов свое шампанское, удивленно уставился на Лесю, будто на ней вдруг выросли цветы. И пока остальные, забившись всей толпой на балкон, орали под салюты, Сёмыч с Лесей забаррикадировались в пустой комнате, вырубили свет и устроили свой собственный салют, не хуже тех, заоконных: яркий, блескучий, немножко страшный, ни на что не похожий, неповторимый.

С ним все было запросто, как будто он был всегда. У него дома была радостная полустеклянная мебель, его мама носила задорную девчоночью стрижку и называла Лесю Лесёнком, его папа вообще завязывал длинные серо-седые волосы в хвост и ходил зимой в утепленной джинсовой куртке. Леся сразу, с первой встречи влюбилась в Сёмычев дом и в Сёмычевых родителей. Она хотела жить в их квартире, хотела быть их почти-дочерью, хотела до дрожи, до чертиков в их нормальную жизнь, в их теплую семью. Потому что в ее собственной семье творилось ужас что такое.

В ее семье творилась мама. Маму разнесло до размеров мусорного бака. Она жила вокруг Миланиной кроватки и щерилась на любого, пытавшегося ей помешать. На бабу Тоню, в которой вдруг проснулась добрая бабушка. На папу, опять перепутавшего красные яблоки с зелеными и купившего какой-то не такой стиральный порошок. На врачей, настаивавших, что ребенка нельзя так кутать. На Лесю, которая увела Милану гулять и гуляла с ней не возле дома и больше получаса.

Творился папа. Папа все реже приходил домой ужинать и все чаще пропадал на все выходные. Возвращался веселый и виноватый, пропахший чужими запахами, чужим жильем. Все чаще они с мамой закрывались на кухне и яростным шепотом рычали друг на друга, думая, что их не слышно.

Творилось насильственное Лесино раздвоение. Мама считала, что Леся должна быть на ее стороне, папа – что на его. Оба, по очереди затаскивая Лесю все на ту же кухню, делали ее своей подружкой и зачем-то выкладывали ей все, что накопилось у них внутри.

Мама выкладывала, что «эта тварь» завелась у папы еще до всякой Миланы, потому что бывают вот такие гадины, которые лезут в чужую жизнь грязными пятками. В первый раз услышав про тварь, Леся почти подумала, что у папы завелся внутри какой-то трудноизлечимый паразит, но довольно быстро выяснилось, что речь о женщине. Выходило, что давным-давно папа – да, вот этот вот самый папа, не какой-нибудь другой! – влюбился и даже подумывал маму бросить, но тут нечаянно оказалось, что у мамы в животе зреет Милана, и тогда началась у мамы с папой такая же бесшабашная любовь, как тогда, после школы, а тут вон поди ж ты – опять у папы там, вне дома, что-то такое закрутилось. И ведь уйдет, папаня-то твой, плакала мама, а я-то куда, как работать-то, Миланочка вон все болеет, а баба Тоня старая, а ты молодая, гулять тебя тянет, ты хоть поговори с ним, ну есть она и есть, тварь-то эта, я-то тоже есть, ну потерплю, в конце концов все так живут.

Папа выкладывал, что мама совсем его забодала. И бодает, и бодает. И все-то ей ни черту кочерыжка, ни в красную армию, и сколько можно ездить на человеке, как будто он осел. А я не осел, распалялся папа, ввинчиваясь своими бешеными зрачками Лесе в глаза. Не осел я! С ребенком я не так, зарабатываю не так. А есть, между прочим, люди, которым во мне – всё так.

Оставьте меня уже в покое, думала Леся. Пожалуйста, отстаньте от меня со своей больной семьей.

И еще оба они ужасно, до дрожи боялись, что Леся принесет им в подоле.

В подоле! Леся так и представляла, как однажды заявляется домой, таща в полах дореволюционного сарафана хорошенького младенца, похожего на Милану. Что ж вы, раз так боитесь, не рассказали мне ничего о том, как предохраняться, думала она, лежа с Сёмычем под одеялом и слушая его добродушные разъяснения на эту весьма для них актуальную тему. И еще думала: нет уж, если что, я своего маленького принесу не вам. Уж точно не вам.

Леся не показала родителям своего Сёмыча. И не рассказала о нем. Зачем? Зато ей никогда не надоедало рассказывать о нем и Зубининой, и своей Клюквиной, и всем-всем – какой он классный, как с ним здорово и как у них все серьезно.

И ей верили. Ей все верили.

Леся стоит на балконе и представляет себе Маху Марицкую. И Сёмыча рядом с ней.

Когда к ней после уроков подошла Маха и, грустно поводя своим носищем, начала пороть всю эту ерунду, Леся хохотала на всю школу. Что ж ты несешь такое, Марунчик, а? Кого тебе уступить – Сёмыча? Это что тебе, последний арбуз в киоске? Вот и нет, это человек, и это мой человек. Нет, я не вцепилась в него, просто он меня любит. Подрастешь – поймешь, короче. А то, что у вас все с ним уже было, – только вот не надо мне тут выдумывать, как всегда.

И Маха отошла, схватившись за пухлые помидорные щеки, и Маха, конечно, ей поверила, и все было хорошо – вот до этого самого Нового года, до еще одного Нового года у Зубининой. До праздника, куда Леся пришла, как и полагается, с Сёмычем, где все было еще круче и веселее, чем год назад, – пока Сёмыч незадолго до боя курантов не отозвал ее в сторонку («Чего, Сёмыч? Чего?»), не обнял за плечи и не зашептал прямо в ухо: слушай, ты же все понимаешь, Леська, мы взрослые люди, мы друзья, она мне нравится, Маха, очень она мне нравится, ну у нас же с тобой все нормально, да? Нормально? И Леся улыбнулась. Нормально, сказала она. И пошла к столу, и что-то пила и ела, и смеялась со всеми, и кричала: «С Новым годом!» А потом, не переставая смеяться, вышла на балкон, и этого никто не заметил.

Лесе шестнадцать, и она стоит на балконе шестнадцатого этажа. Она уже почти убедила себя, что и маме, и папе будет без нее только лучше: у мамы есть Милана, а у папы – его неведомая тварь. Она взялась за шершавые от облезшей краски перила и перекинула через них правую ногу. Теперь надо перекинуть левую, а там уже просто. Только не надо смотреть вниз, и все.

Там, впереди, в черноте вскипает разноцветной пеной очередной салют, и Леся, уставившаяся влево и вбок, видит при свете салюта четкое черное слово: «Приворот».

Она стоит, держась за перила, еще несколько секунд. Потом перекидывает правую ногу обратно и идет прямо на потухшее слово. Слово напечатано на газете, а газета лежит на шатком балконном столике, придавленная банками с медузными солеными патиссонами. Леся поднимает одну из банок, ставит на пол и отрывает от газеты кусок.

«…овидящая Ясмин. Помогу заглянуть в себя, осознать прошлое, спланировать будущее. Устраняю неприятности в семейной жизни, открываю пути к богатству. Отворот, приворот, снятие порч» – говорится на оторванном Лесей куске газеты. И еще телефон и адрес.

Леся стоит на балконе, смотрит на газетный обрывок и начинает наконец плакать. Ну конечно, ерунда. Но попробовать-то можно? А уж если не поможет и это, тогда можно и с балкона. Балкон же никуда не денется, он подождет.

Леся подставляет лицо ледяному ветру нового года, и слезы высыхают. Она скатывает кусок газеты в трубочку. Карманов на ее платье нет, и Леся сует трубочку в лифчик. Уходит с балкона.

Никто не замечает, как она появилась. Все слишком заняты своим новым счастьем. Ни Сёмыча, ни Махи не видно. Леся шагает к столу, берет бокал, с кем-то чокается, с кем-то обнимается.

– А они такие звонят! – перекрикивает гостей раскрашенная, как клоун, Зубинина. – Звонят сюда по телефону! Говорят: со двора видели, какой-то человек с балкона вылезает, с верхних этажей! Не из вашей ли, типа, квартиры? А я им: вы что! У нас тут психов нет! Или есть? Эй, вы все тут?

– Все! – кричат все наперебой. – Есть! Мы все тут психи!

Леся тоже кричит. Все смеются, и Леся смеется тоже.

Она прилегла рядом с Волком и спрашивает: почему у вас такие большие руки?

Это чтобы скорее съесть тебя, дитя мое.

Учиться в школе очень легко. «Жи-ши» пиши с «и», «ча-ща» пиши с «а». От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Дневник наблюдений – сегодня было солнечно. Весь класс читает рассказ из «Книги для чтения» – вслух, каждый по одному предложению; скучновато, но можно незаметно открыть книгу поближе к концу и тихонько читать интересное. Перемена – прыгаем в резиночки. Если не хочется, можно почитать за партой, и никто не скажет тебе, что хватит уже сидеть за книжкой, испортишь глаза. На втором этаже есть коридор, которым мало кто ходит; по нему можно пробежаться, подпрыгивая и стараясь как можно дольше задержаться в воздухе. На лестницах дежурят старшеклассницы и старшеклассники; тех, кто, нарушая правила, не шел по лестнице, а бежал, они заставляют приседать десять раз, но это ничего, потому что потом можно отбежать подальше и громко их дразнить из-за спины, и они ничего не сделают, ведь им надо смотреть за лестницей. Крючки, точки и палочки постепенно становятся красивыми письменными буковками. Аринины тетради проносят по рядам раскрытыми, всем показывают: вот как надо писать. Девочки сидят с мальчиками, а мальчики с девочками, но некоторые девочки сидят с девочками, потому что мальчиков меньше. Арине сначала повезло, ее посадили с девочкой Катей, но потом в класс пришла мама и сказала: Ариша легко простужается, отсадите ее от окна; так Арининым соседом стал толстый неряшливый Бананченко. Но это ничего, потому что сзади сидит смешливая Рита и можно оборачиваться к ней и хихикать вместе, когда учительница отворачивается или выходит из класса.