– А ты еще придешь? – спрашивает Заю Ариша. – Мы будем играть в принцесс?

Зая странно на нее смотрит.

– Не знаю, – говорит она.

Ариша совсем-совсем ничего не понимает.

Она начинает понимать, только когда ее приводят домой, когда наступает пора ложиться спать. Мама укладывает Степушку, а потом ведет ее на кухню и закрывает дверь.

– Ариша, – говорит она, а потом долго молчит.

Ариша ждет, а потом не выдерживает и спрашивает:

– Чего?

– Ариша, – говорит мама. – Что вы делали у Вовы в комнате?

– А что? – спрашивает Ариша.

– Мама Заи сказала мне, что ты испорченная, – медленно выговаривает мама. Ей как будто стало тяжело разговаривать. – И чтобы я обратила внимание на твое поведение и предупредила воспитательниц в детсаду. И еще – что тебя надо показать доктору. Но объяснять что-либо отказалась. И потом они очень быстро ушли, помнишь? Так вот. Я хочу знать, что вы делали у Вовы в комнате.

И тут Арише становится одновременно и страшно, и хорошо. Страшно – потому что, видимо, «так» все-таки делают не все и это что-то очень плохое, и сейчас ее наверняка будут ругать. Хорошо – потому что отругают еще и Вову. Его отругают, ему запретят, и все это закончится. Закончится! Навсегда!

Ариша рассказывает, как может.

Мама сидит на стуле и опять долго молчит. У нее открыт рот.

Потом она спрашивает:

– Он делал тебе больно?

– Нет, – честно признается Ариша. – Не делал.

– Хорошо, – вздыхает мама с облегчением, и Арише тоже становится легче. – Это хорошо.

– Ты ему скажешь, чтобы он перестал?

Мама кивает.

– Я поговорю с Алевтиной Валентиновной, – обещает она.

В следующий раз, лежа под вздрагивающим Вовой, Ариша лежит, повернув голову набок, смотрит в коричневую, покрытую малиновыми пятнышками стенку, вдыхает неизменный рыбный запах и думает: ну как же. Что же мама, неужели она забыла поговорить. Неужели она могла забыть.

Тогда я сама, решает она.

С Вовой говорить бесполезно, думает она по дороге домой. Все равно что с забором. А мама – вдруг она опять забудет. А тетя Анечка – она вечно занята с Юлечкой, ее вообще одну не поймаешь. А папа или дядя Игнат… нет, стыдно.

Да я просто туда не пойду, решает она. И всё.

Однако через две недели оказывается, что вовсе не всё.

– Да не останешься ты дома! – кричит мама. – Ну не оставим мы тебя дома одну! Ты еще маленькая! Вот что ты тут будешь делать, скажи, ну вот что?

– Играть, – честно отвечает Ариша. – И читать.

– Тебе нельзя столько читать! Глаза испортишь! В школе еще начитаешься! Собирайся, кому сказали.

– Да что ты с ней разговариваешь, – встревает отец. – Я ее просто сейчас одену сам, и всё. Голос еще подают тут. Кто ниже табуретки.

Тогда Ариша решает, что ни за что не пойдет в Вовину комнату.

И это ей удается – раз, другой, третий, и она было опять начинает верить, что уже все, но однажды, когда они снова в гостях у тети Анечки, Вова подкарауливает ее у двери туалета и, не дав вымыть руки, затаскивает к себе так быстро, что Ариша просто не успевает сообразить, что нужно сделать.

– Хватит, – говорит она шепотом. – Хватит.

– Ладно, ладно, – шепчет Вова, устраиваясь на ней.

Выбравшись, Ариша бежит на кухню. Там жарит рыбу баба Тина.

– Баба Тина, – громко говорит Ариша. – А Вова…

Баба Тина мрачно выслушивает ее, выключает газ под сковородкой и, обтерев мучные руки передником, тяжело топает в Вовину комнату. Рывком распахивает дверь. Ариша бежит за ней.

– Ты, – говорит она почему-то шепотом. – Обалдел, что ли, совсем.

Вова сидит на своем диване и нагло на нее смотрит. Усмехается.

– А что, – говорит он, не понижая голоса. – Игнату можно, а мне нельзя?

– Вообще, что ли, дурак, – шепчет баба Тина, и Ариша с ужасом понимает: не поможет, и эта ей ничем, ничем не поможет, все будет как всегда, и никто не поможет, никто.

– И че ты мне сделаешь? – лениво интересуется Вова.

Баба Тина думает несколько секунд.

– Убью тебя просто, – шелестит она беспомощно. И уходит. Уходит.

Ариша, как оцепеневшая, стоит и смотрит на Вову.

Вова улыбается ей. Зубы у него белые, как у негра.

– Я убью тебя просто, – говорит он. Потом перестает улыбаться, мрачнеет. Показывает ей костистый коричневый кулак.

– Убью просто.

Леся стоит на чужом балконе на шестнадцатом этаже. Лесе должно быть холодно, но ей не холодно. Впереди, в черноте, возникают и исчезают зонтичные соцветия салютов, оставляя после себя грохот и дым. Сзади, за балконной дверью, отголосками салютных взрывов хлопают шампанские пробки. А внизу черными букашками ползают счастливые люди. С Новым годом, кричат они. С Новым годом.

Леся пытается заплакать, но у нее не выходит.

Милана родилась, когда Лесе было четырнадцать. Лесе до последнего не говорили, что у нее будет сестра или брат. Маму то выворачивало на кухне прямо у плиты, то разносило, как бочку, то покрывало непонятными пятнами, но Леся не догадывалась о причине этих странных недомоганий. Она волновалась за маму, но не слишком. Маме уже случалось болеть, и это не мешало ей в призрачном состоянии тащиться поутру на работу, а вечером тащить на себе дом, не спрашивая ни у кого помощи. И всегда мама выкарабкивалась в итоге из своих болезней, не жалуясь.

Лесе сказал папа. То есть как сказал. Однажды после работы, мрачно заглотив разогретые Лесей макароны, он с шумом отодвинул тарелку и объявил, чтобы Леся быстрее одевалась, потому что они едут в больницу навестить маму. А что с мамой, спросила Леся. Ну как что, на сохранении, буркнул отец. На каком сохранении, удивилась Леся. Ну ты что, вытаращился на нее отец, совсем, что ли, ничего не понимаешь. Ребенок у нее будет.

Леся совсем ничего не понимала. Родители ей казались людьми уже практически отжившими. Детей же рожают молодые, так? Разве рожают детей плотные тетки с обвислыми серыми щеками, выщипывающие украдкой усики и завивающие короткие волосы на мелкие бигуди? Разве становятся счастливыми отцами костлявые желтолицые дядьки, разгуливающие по дому в висловатых трениках? Только в тот вечер, трясясь с отцом в трамвае по дороге к больнице, она вдруг подумала, что матери всего только тридцать шесть, а это, в сущности, еще совсем не старость. А отцу тридцать семь через месяц. Они же почти молодые. Только разве так выглядит молодость?

Я ни за что не буду в тридцать шесть выглядеть как мама, думала Леся, глядя на черные голые ветки за трамвайным окном. Я ни за что не выйду за такого, как папа. Я лучше умру.

К маме их пускать было отказались («Не положено! Карантин!»), но отец, этот вечно хмурый бурчащий вполголоса отец, не всегда находивший в себе достаточно дружелюбия, чтобы поздороваться с приподъездными бабульками, вдруг скомкал свое недобритое лицо в почти что милую ухмылку, схватил кубическую белохалатную тетку за руку и начал залихватски басить: «Поздороваться-то? С женой! С мамкой! Соскучились!» И кубическая покровительственно улыбнулась, вынула из отцовской ладони свою красную ручищу, сжимающую денежную бумажку, и сказала: «Ну давайте за мной, папаша, только быстро». И привела их в какую-то каморку, а потом ушла за мамой. И мама, приведенная теткой, была совсем неприглядная, лохматая, в страшенном громадном халате с мерзкими розами по синему фону, и лицо у нее было опухшее и красное, а живот – Леся теперь это заметила – вполне заметно этот халат оттопыривал. Мама, плаксиво сморщившись, прошаркала синими тапочками к отцу, а отец, не дожидаясь, пока кубическая тетка выйдет прочь, бросился к маме и обнял ее, и сказал такое, чего Леся от него совсем не ожидала. «Девочка моя, – сказал он. – Моя девочка».

И они так стояли, два нелепых человека, а потом оторвались друг от друга, стали неловко топтаться и шмыгать носами, глядя в пол, и папа сунул маме мятый пакет: «Вот, поешь, я купил тут, покушай, фрукты, тебе сейчас надо». А потом оба вдруг вспомнили про Лесю, и мама опять вся переморщилась, а папа сказал: «Ну иди хоть мать обними, встала тут». Леся дернула плечами, но послушно обняла пахнущую потом и медикаментами маму.