Спи, умница пушистая. «Крысы знают, о, мастер Гофман, как всё было на самом деле…»

Хмыкнула, задула свечу, погасила свет совсем.

А ты, отвернувшись к стене, чертишь на её гладкой поверхности руны, только тебе известный алфавит, только тебе понятные слова, не верю, не стану верить, текут по щекам горячие ручейки, не стану, и всё тут. Жили-были два человеческих существа, мальчик и девочка, она умела делать, он умел видеть, и когда они взялись за руки и шагнули с той скалы вниз, они полетели. Высоко. И Живоглоту только и досталось, что перья из их крыльев, да и то только те, что выпали сами, когда они расправили крылья – столько лет не летать, ещё бы… И он помогал ей смотреть, а она помогала ему делать, они научились, потому что обоим было надо, и потом всегда так было.

И девочка тоже, всхлипываешь ты, жила-была, да, и всего боялась. И монстров боялась, и боли, и нас, крыс, тёмных и мерзких, боялась тоже, а саму себя боялась больше всего, потому что она сама для себя самый страшный монстр всегда была. И однажды ей надоело бояться, и она вышла на порог, луна еще светила, я помню, как на ладони всё видно было. И клыки её видно, и когти, и шерсть серую дыбом, каждую шерстиночку в лунном свете, серебро и сталь, огонь и вода в одном теле, ни одного монстра после этого на том пороге не было, потому что самый страшный монстр в этом лесу… да.

Жил-был мальчик, уже увереннее чертишь мокрым пальцем на белой стене, жил мальчик с калиткой вместо сердца, и когда ему надоело, что все этой калиткой хлопают, вместо того, чтобы ему в глаза посмотреть, он сжёг эту калитку и долгое время ходил с пеплом в сердце, да. А потом однажды, совершенно неожиданно, посмотрел в прозрачное весеннее озеро и засмеялся. Потому что зачем – калитка, когда есть целая зелёная дверь. И стал Ключником, кому хотел – открывал, кому не хотел – не открывал. И нечего просто так дверями на ветру хлопать, сквозняк.

Жили-были два брата, выдыхаешь ты в жадную до твоих слов темноту, одинаковых и разных, противоположных просто, как батарейка – плюс и минус. И дрались, да, и дулись друг на друга, и ссорились, и мирились потом, и всяко бывало. Но один никогда не выпускал руки другого из своей, даже в ссоре, даже на расстоянии, и поэтому из болота они друг друга вытягивали по очереди, за руку, шла бы ты лесом, мерзкая трясина.

И мыши тоже жили, смеёшься ты. Рыжие такие мыши, полевые, рыжие-рыжие, как солнышко. Говорили друг с другом вечерами, сказки рассказывали, у огня живого грелись. И когда одна мышь не пришла однажды на посиделки, вторая побежала в дождь её искать, все ноги себе сбила, телефон ей сотовый оборвала, семь пар сапог железных износила, семь посохов изломала – прямо об голову непутёвой подруги и изломала, когда нашла её наконец-то в какой-то грязной и сырой норе.

Жили-были два нечеловеческих существа, уже спокойно и уверенно говоришь ты, выравнивая дыхание под слова и слова под дыхание, потому что ты пишешь как дышишь и задыхаешься, когда нечем… Жили и были, и людьми жить пытались, честно и правильно, да, людьми в человеческом мире людей, да только не вышло у них ничего, потому что сущность у них иная. Потому что двойного гражданства тут в принципе не водится, такой мир, таким сделан, не мир, вздыхаешь ты довольно, а сплошные перекрёстки, сплошные перемены, что значит не только трудности, но и воз-мож-но-сти…

А теперь спать. Завтра и правда рано вставать. Всё будет хорошо, потому что… потому что у Тёмной Стороны свои сказки, а у нас свои.

Совсем-совсем свои. Да.

Солнце садилось, а его всё не было. Не было и не было, раздражённо постукивала она по каменному подоконнику ногтями. Не-бы-ло. Не-бы…

В башне холодно, сквозняки колышат гобелены на стенах. Воет ветер в горлышках пустых глиняных кувшинов у стен. Сколько говорила ему, давай переедем куда потеплее, в хижину какую в долине, а он заладил: «Не могу работу бросить, работа такая». Все они одинаковы. – Принцесса со злостью топнула ножкой в атласной туфельке. Только о карьере и пекутся. О карьере, власти и этом ещё… чтоб его… серебре! Не-на-ви-жу! Серебро это мерзкое, всё зло от него, все беды от него, всё разделение в мире на драконов и людей – тоже от него, поганого…

Принцесса выглянула в окно сто пятьдесят первый раз за вечер. Закат плыл в холодном воздухе багрянцем, солнце медлило, не в силах оторвать от земли последнего взгляда – так прощаются влюблённые, поэты, мечтатели и менестрели. Может, я что-то не то ему в прошлый раз наговорила? Хм… да нет, всё верно. Подобрала длинное зелёное платье, плюхнулась в кресло.

Он пришёл тогда, и его доспехи кровью заливал багрянец заката. Дракон, по счастью, отлучился в деревню за провизией – в хозяйстве как раз кончились яйца, творог и мука, а она очень любила с утра сырники со сметаной.

– О, несравненная Принцесса, – крикнул он, опускаясь на одно колено. – Я, Вильгельм Бесстрашный, Рыцарь из Рыцарей, победитель нечисти и умертвий, прибыл сюда, чтобы сразиться с Драконом и освободить тебя из его плена. Направь мою руку, о, Святая Дева, не устрашусь!

– Эммм… как тебя там, Вильгельм? Поднимись, пожалуйста, разговор есть, а кричать с башни неприлично.

И через час с половиной она уже знала о Вильгельме всё. Как она и думала, состояние жуткое. Ни профессии, ни недвижимости. Замок перезаложен и наполовину разрушен, запущен донельзя. Рыцарствует с малолетства, поединки, турниры, войны. Ремеслу не обучен, работать не умеет – вся жизнь – череда странствий, турниров и пьянок.

– А ты знаешь, что если ты победишь Дракона, ты должен будешь на мне жениться? Таково условие освобождения принцесс.

– Почту за честь, Принцесса, – важно кивнул рыцарь.

– Ну, честь тут, допустим, невелика… – улыбнулась она. А ты содержать меня как будешь? Ты знаешь, к примеру, что продукты в связи с военным положением, резко поднялись в цене? А я ем только свежую пищу. Это дорого. И одежда… ты себе представляешь, сколько стоят платья принцесс? А их пересылка из Парижа? Ну, и жить мне нужно где-то тоже… Свет, отопление… мебель, ремонт… Откуда у тебя серебро на это всё, Рыцарь?

Вильгельм Бесстрашный, Рыцарь из Рыцарей, победитель нечисти и умертвий, чесал в затылке и потел. Меньше всего он рассчитывал на такую отповедь. Думалось – вот он, прекрасный и невозмутимый, въезжает в родной замок на боевом коне, к седлу приторочен коготь дракона, прекрасная принцесса через плечо… восторженные возгласы толпы, одобрительные – наконец! – слова родителей. А тут…

Но вообще… вообще девка дело говорит. Надо бы сначала на ноги встать, а потом уже и семьёй обзаводиться.

На том и порешили. Принцесса пообещала Вильгельму ждать его пять лет и, проводив его до моста, всплакнула напоследок: такой славный мальчик… Пусть у него получится, что ли…

Пять лет истекали ровно сегодня – день в день, вечер в вечер, закат в закат. И она начала нервничать. Не получилось? Не захотел? Решил, что не такая уж она и великая награда, чтобы из-за неё жизнь перестраивать? Неприятно, что уж тут…

Он вернулся ночью. Он не опоздал – почти.

Принцесса стояла на самом верху своей башни, ветер рвал с плеча серый дорожный плащ – она так и не смогла заснуть. Молча смотрела она, как он переходит мост, грузный и тяжёлый, старое дерево прогибается под его весом.

– Серебро меняет людей, Принцесса, – бросил он, проходя мимо башни. Шипастый колючий хвост волочился за ним следом.

Стоят друг против друга, замечает Принцесса, и, подхватив платье, несётся вниз по лестнице. Отблески факелов на стенах, дура я, дура, сквозь зубы ругает себя, в который раз уже вот так – приходят красивые, смелые, романтичные – и возвращаются Драконами. Успеть бы мне, успеть бы… Хоть в этот раз успеть… Может, не говорят они ещё…

Может, дерутся, льётся горячая Драконья кровь кипятком на старые камни, – облизнулась она.

А нет. Не успела. Говорят. Вернее, мой говорит, а тот его слушает. Внимааательно. Скотина чешуйчатая.