Мама – мать, которой я никогда не знала.

«Поминки по маме» звучит как какое-то масштабное событие, но это просто небольшая дань памяти, которую мы устраиваем каждый год, в основном ради папы, я думаю.

Мама умерла, когда я была совсем маленькой. У нас осталась куча фоток и видеоклип, снятый на папин телефон, так что я знаю, как она выглядела. В клипе я лежу на игровом коврике, хихикаю и пытаюсь схватить игрушку, которой папа надо мной размахивает.

На фоне играет музыка: песня под названием «Вы двое» из фильма «Пиф-паф ой-ой-ой», и папа подпевает:

Мама тоже там: хорошенькая, с длинными собранными в конский хвост волосами и широкой улыбкой. Она смеётся над папиным хрипловатым пением, и он смеётся тоже. Потом в кадре появляется Клем – до чего же он был миленький в пять лет – особенно его пухленькие коленки – и тоже подпевает.

От этого маме становится ещё смешнее, камера показывает крупным планом её лицо с огромной улыбкой, а потом видео останавливается.

Так что, я думаю, это не настоящее воспоминание, не так ли? Это видеоклип, снятый на папин телефон. Я видела его целые сотни – а может, даже тысячи – раз.

Это называлось «коровий грипп»: то, от чего она умерла. Одиннадцать лет назад вирус разнёсся по миру на подошвах обуви, на ногтях и в желудках людей, в заражённом мясе, в продуктах и в молоке. Тысячи и тысячи людей погибли, большинство – в Южной Америке. Ещё больше тысяч скота пришлось забить, чтобы остановить распространение болезни. Молоко уничтожалось миллионами литров, пока доктора и учёные круглыми сутками работали над созданием вакцины: особой прививки, которая остановила бы заболевание.

Они нашли её, конечно. В конце концов. Но для мамы было слишком поздно. Она стала одной из двенадцати людей в Британии, умерших от коровьего гриппа.

(Также именно поэтому папа и встретил Джессику. Каждый год он собирает деньги для новой биоботической лаборатории по исследованию заболеваний. Там-то и работает Джессика, и папа говорит: «От добра нашёл добра…»)

А мамин прах захоронили под вишнёвым деревом в поле, где обычно пасутся коровы. Знаю, это звучит странновато – похоронить того, кто умер от коровьего гриппа, рядом с коровами, но папа настоял.

«Она обожала животных, прямо как ты, Джорджи, – сказал он как-то раз. – Она бы не стала винить коров за коровий грипп».

Мамино дерево видно из окна нашей кухни – оно стоит на фоне неба, прилетающие с моря ветра гнут и колышут его, а коровы – удобряют. Иногда я застаю папу сидящим за кухонным столом, пьющим свой любимый суперкрепкий кофе и глядящим на дерево. Оно цветёт каждую весну, превращаясь в прекрасное белое облако, напоминающее огромную сахарную вату, но никогда не плодоносит. Папа говорит, это потому что тут слишком холодно.

Каждый год на её день рождения мы – папа, Клем и я – собираемся под маминым деревом. Только в этом году с нами была папина девушка Джессика. Вы, наверное, догадываетесь, что я думала на этот счёт.

Был вечер, солнце садилось, и становилось прохладнее.

– Она хорошо выглядит, – сказал папа, когда мы вчетвером шагали по полю к дереву. Папа всегда зовёт дерево «она».

«Через неделю или около того она начнёт сбрасывать листья…»

«Она хорошо выстояла бурю…»

И всё в таком духе. Думаю, это из-за того, что ему нравится представлять, будто дерево – это и есть мама, но я осознала это лишь недавно. Как-то год назад я поделилась этим с Клемом, а он лишь закатил глаза, будто я сказала, что мёд, оказывается, сладкий.

Викарий из Сент-Вуфа уже стоял под деревом, когда мы к нему явились. Он пришёл другим путём.

Мы не то чтобы очень религиозны, но викарий – давний папин друг: взрослые иногда могут быть друзьями, даже если у них огромная разница в возрасте. Папа был одним из последних, кто ходил в церковь Святого Вулфрана, прежде чем она закрылась.

В тот вечер викарий был одет по-викарски – чёрная туника с белым воротничком – под курткой на молнии.

Мы собрались под кудрявой листвой, глядя вниз с холма на море, и сделали в точности то, что делаем каждый год.

1. Папа читает стихотворение. Всегда одно и то же: мамино любимое, говорит папа, какого-то древнего старикана по имени Альфред Теннисон. Начинается оно так:

Я не очень понимаю смысл, хоть папа мне и объяснял. Оно про смерть, по сути, что довольно печально, но у папы приятный голос, и мне нравится его слушать.

2. Викарий произносит молитву старомодными словами. Я слушаю её каждый год и помню почти наизусть: «Господь Всемогущий, мы молимся за Кассандру и за всех тех, кого больше нет с нами…» И моя любимая часть: «и свет вечный им да сияет». Я шевелю губами, молча произнося слова, если могу их вспомнить.

3. Потом папа достаёт свою ирландскую свистульку, а Клем – большую старую блокфлейту, которую ему как-то подарили в начальной школе. Вдвоём они играют древний гимн под названием «Amazing Grace». В любых других обстоятельствах это звучало бы ужасно: высокий свист и скрипучая не попадающая в ноты игра Клема. Но почему-то прохладным летним вечером мелодия становится идеальной, она взвивается над маминой вишней и улетает, подхваченная ветром, к океану.

И всё это время у Джессики такое лицо, словно она предпочла бы быть где угодно, только не здесь.

Пока викарий произносил молитву, я приоткрыла глаза и увидела её: глаза круглые, пялится кругом, вообще не молится. Потом наши взгляды встретились на мгновение, и она просто таращилась на меня. Мне жаль это говорить, но в тот момент я её ненавидела.

Когда музыка закончилась, я с удивлением обнаружила, что вокруг нас собрались коровы, образуя почти правильный полукруг. Их огромные глаза следили за нами, а хвосты хлестали по кремово-коричневым бокам.

Папа отнял свистульку ото рта. Он вытер глаза и улыбнулся.

– Привет, девочки, – сказал он коровам. – Пришли присоединиться?

Словно отвечая ему, одна из них тихонько замычала, а другая подняла хвост и громко, с брызгами, плюхнула на землю лепёшку. Мы все рассмеялись, кроме Джессики, которую передёрнуло от ужаса.

Была у нас ещё одна традиция. По очереди мы с Клемом встали спиной к дереву. Папа достал складной нож и вырезал на стволе отметины на уровне нашего роста, а потом мы сравнили их с прошлогодними. Клем за год вырос примерно на шесть сантиметров. А я? Почти ни насколько.

Папа улыбнулся, складывая ножик.

– А, не переживай, дружок: скоро и у тебя будет скачок роста. Время у тебя ещё есть!

Вот так они и проходят: поминки по маме.

Папа хлопнул в ладоши и повернулся к викарию.

– Ладненько, Морис. Зайдёшь к нам выпить?

Викарий удивился, хотя каждый год происходит одно и то же.

– Раз уж ты предлагаешь, Роб, я не против. – Но потом он достал телефон и что-то в нём прочёл. – Ох. Видимо, не получится.

– Что-то случилось? – спросил папа.

Викарий поджал губы и посмотрел на небо.

– Надеюсь, нет. Мне нужно встретиться с ветеринаром. В другой раз, а, Роб? Храни вас всех Господь. Обо мне не беспокойтесь – я пройдусь.

Он увидел выражение моего лица.

– Что-то с Беном? – спросила я, тут же вспомнив, что ещё не говорила с ним об этом. Потом добавила: – Или с мистером Мэшем? – Я боялась того, что он мог мне ответить.

– Уверен, ничего страшного не стряслось, Джорджи. И мистер Мэш в порядке. Пока что, – сказал он, а потом повернулся и целеустремлённо зашагал в направлении Сент-Вуфа, что-то бормоча себе под нос.