Маргарита не любила делать уроки и очень любила гладить бездомных котов. Возможно, это было связано с тем, что её заставляли делать уроки – тогда как гладить незнакомых котов строго-настрого запрещалось. Маргарита долго думала об этом и пришла к мысли: делать всё наперекор взрослым почти так же глупо, как во всём им подчиняться. Весьма здравое соображение – для девочки тринадцати лет. Она не была уверена насчёт уроков, но твёрдо решила: гладить бездомных котов, даже если это вдруг сделают обязательным.

Маргарита жила в большом пятиэтажном доме на улице Шарлеманя Третьего: просторная мансарда была в её полном распоряжении, этажом ниже располагались покои гувернантки Матильды и квартира, где обитал со своей семьёй титулярный советник Данковский. Гувернантку Матильду приставил к Маргарите отец. Титулярный советник Данковский был отцовский старый приятель – он тоже приглядывал за Маргаритой, а госпожа советница угощала Маргариту пирожными и чаем. Большой пятиэтажный дом на улице Шарлеманя Третьего был выстроен в стиле рококо, украшен статуями атлантов и кариатид, среди богатых украшений на фасаде с трудом помещались окна – почти все на разной высоте, большие и малые, узкие, широкие и совсем круглые. Через одно из таких окон в мансарду, где жила Маргарита, проливался первый утренний свет. Она очень любила прыгать на своей кровати и за год сломала две подряд, чем изрядно разозлила Матильду. Гувернантка Матильда, долговязая старая дева с пучком седых волос и длинным строгим носом, долго отчитывала Маргариту, называла её исчадием ада и грозилась оставить её спать на голом полу. Титулярный советник Данковский добродушно смеялся, поправляя на носу пенсне, и называл Маргариту «маленьким чертёнком».

Что же до Маргариты – то она отыскала в большом старом сундуке отцовский спальный мешок со множеством заплат и постелила его так, чтобы на рассвете первые лучи солнца из круглого окна падали ей на лицо.

Она любила копаться в большом отцовском сундуке, выуживая оттуда самые неожиданные вещи: погнутые зонты и сломанные шпаги, книги на незнакомых языках, написанные незнакомыми буквами – и не буквами даже – огрызки карандашей и гусиные перья. Как-то раз ей попалось старое павлинье перо, а однажды – длинное, огненно-красное перо тропического попугая. Маргарита читала, что в тропических джунглях Африки встречалось много красивых птиц. Но ещё она читала, что Африка была выжжена дотла во время древней ядерной войны между Северной Атлантикой и Красным Китаем. Хотя раньше, кажется, были ещё материки, где росли тропические леса и где жили люди – Маргарита как-то раз листала атлас, который нашла среди отцовских вещей. Она любила копаться в отцовских вещах, смотреть на них и думать, каким он был человеком.

«Хотя почему «был»? – хмурила лоб маленькая Маргарита – никто ведь не говорил, что он мёртв. Человек либо жив, либо мёртв – как им настойчиво повторяли в школе – а значит её отец (если он был) есть и сейчас. А он точно был» – говорила себе Маргарита, ведь она его помнила – наморщенный лоб, светлые волосы, солнечные блики на стёклах очков, кафтан, расшитый растительным узором, изящная рукоять охотничьей сабли и его привычка смеяться. Он смеялся не так, как смеются другие люди. О нём старались не вспоминать, Матильда строго-настрого запрещала, а титулярный советник Данковский очень просил – нигде не называть его имени, его очень боялись помнить…

«Но он точно был» – говорила себе Маргарита.

По утрам она расчёсывала свои длинные светлые волосы, одевалась, спускалась этажом ниже – там её почти всегда чем-нибудь угощали – и бежала в школу. Она жила в большом каменном городе, где улицы были вымощены брусчаткой, берега рек закованы в холодный гранит, а со стен смотрели на прохожих горгульи, купидоны, архангелы и древние рыцари в латах. Рыцари, впрочем, нередко встречались на улицах – блестящие столичные гвардейцы в гидравлических доспехах, бравые офицеры императорского флота и подвыпившие дворяне из варварских королевств. Эти последние одевались средневеково и пёстро, они как мотыльки слетались в Город, привлечённые блеском столичной культуры. Ведь Город был не просто город, но Столица Ингермаландской Империи.

По вечерам его набережные светились огнями салонов, ресторанов, афишами театральных премьер – словно не было никакого Конца Света, и не прошло с тех пор семь веков – и было не протолкнуться от роскошных карет, паровых дилижансов и столичных щёголей, совершающих вечерний променад. Им махали ночные бабочки – изящные ручки в бархатных перчатках, карнавальные полумаски, шляпки с сухими цветами и фруктами, обнажённые спины. Маленькой девочке не стоит гулять одной по такому вечернему городу – но Маргарита любила это ощущение праздника.

Ночью Город как будто праздновал сам себя – а по утрам клубился туманом, и опустевшие проспекты бежали вдаль геометрией одинаково прямых улиц-линий. По сторонам смыкались стройные ряды – фасады домов, огромных, богато украшенных и одинаково серых: цвета тумана и сажи. Прямые карнизов, украшения в стиле модерн и барокко, массивные двери подъездов с золочёными номерами. Маргарита слышала, как взрослые говорят: Город может быть только столицей и только Империи, если Ингермаландия перестанет быть империей – не станет и Города. Она знала: Имперский Город состоит из квадратов, параллелепипедов, кубов, весь серый, свинцовый, его грани отделаны золотом, он весь – из чётких перспектив, упирающихся в туман и пустоту.

И тем не менее Маргарита любила его – особенно по утрам, когда опаздывала в школу. Она бежала по пустынным улицам – останавливаясь лишь для того, чтобы гладить бездомных котов – её башмаки стучали по брусчатке, громкий частый стук отдавался эхом от фасадов одинаковых улиц-линий –

Тук-тук-тук-тук-тук-тук –

И почти никогда не успевала вовремя.

Маргарита постоянно опаздывала на первый урок. Если этим уроком была словесность, то учитель – плешивый старик в очках, похожий на обезьяну с бакенбардами – останавливал урок минут на пять, чтобы как следует отчитать Маргариту. Его нотации повторялись слово в слово и вызывали скорее скуку, чем стыд – однако он обращался к одной только маленькой Маргарите, и целых пять минут ей приходилось чувствовать себя дураком.

«И почему я думаю о себе в мужском роде? – говорила себе Маргарита, желая провалиться сквозь землю. – Как будто я мальчик. Эх, хотела бы я быть мальчиком…»

Случалось, что первым уроком была математика. Учительницу математики звали Мария Камю – ей было не больше тридцати, у неё было красивое лицо femme fatale, острый, словно бы лисий профиль и длинные иссиня-чёрные волосы. После её уроков Маргарита часто плакала: Мария Камю казалась ей чудовищем.

Но опаздывать на гимнастику было унизительнее всего. Тут нельзя было проскользнуть мимо парт и тихо занять своё место – приходилось идти через большой, с низким потолком гимнастический зал, где все куда-то бежали, все через что-то прыгали, где так непросто было найти своё место.

– Так-так-так, кто тут у нас? – громко, смакуя слова, говорил учитель – отставной гвардейский ротмистр.

– Смир-р-р-на! Стройсь! Поприветствуем нашу княжну, княжна изволили припоздниться, – все долго и неумело строятся в одну шеренгу, а потом пробегает по шеренге тихий, почти шёпотом, смешок, – А кстати, чего это княжна изволили припоздниться… ма-а-а-лчать! Встать в строй!

Учитель гимнастики дёргал себя за ус и грозно вращал глазами – он любил ворчать, что напридумали грамотеи себе каких-то либеральных порядков, эка невидаль, детей пороть запрещают – и за провинность одного ученика наказывал всех прочих. Заставлял отжиматься – а потом стоять в упоре лёжа – и снова отжиматься, и так до тех пор, пока руки у детей не начинали дрожать.