Осенью 1970 года мы переехали в собственное временное жилье. Одну из казарм железнодорожной части на улице Чапаева (дом № 26) освободили, сделали перегородки, и в это общежитие бессмертного «коридорного типа» поселили бесквартирных офицеров с семьями. Нам досталась большая комната на втором этаже – с двумя окнами, выходящими прямо на плац. На нем маршировали новобранцы, залихватски распевая: «Когда поют солдаты, спокойно дети спят». О дневном сне тогда я еще не мечтал, поэтому впился глазами в невиданную картину: за невысоким бетонным забором высились здания штаба и клуба, а самое главное – действующих казарм, куда и рвалась моя душа. Вскоре ко мне привыкли, и я свободно проходил через КПП в часть, где служил «целым лейтенантом» мой отец. Я тогда еще не знал, что призванных на два года офицеров кадровые служаки называли «пиджаками». О дедовщине пока тоже не слышал, поэтому воспринимал все вокруг как продолжение детской игры в «войнушку». Тем более что в ротной оружейной комнате за железной решеткой хранилось самое настоящее оружие: автоматы, пистолеты, гранаты и даже красивый станковый пулемет черно-зеленого цвета.
Отец брал меня с собой в часы отдыха: офицеры резались в бильярд, солдаты смотрели телевизор, одновременно пришивая подворотнички, кто-то дремал, некоторые читали книги. Помню «Воспоминания и размышления» Г.К. Жукова – я там успел рассмотреть все фотографии. В Ленинской комнате был электрофон и пластинки. Какой-то особенно важный сержант любил ставить песню с шедевральным текстом: «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся…»
Обедал я в солдатской столовой. Садился за общий стол со скамьями, и мне огромным половником, – размером с мою вихрастую голову, – нагружали в железную тарелку ячневую кашу Ел я с аппетитом, удивляясь, почему солдаты не разделяют мой гастрономический восторг.
«После сытного обеда по закону Архимеда, – декламировали солдаты, – треба покурить». Запах дыма я не переносил, поэтому бродил по территории части, забираясь в самые пленительные для мальчишки места. Особенно «урожайной» оказалась спортивная площадка. Из солдатских карманов часто вылетала мелочь, пока они крутили «солнце» на перекладине, и я решил сколотить небольшой капитал, которого хватило на печенье со скромным названием «Сахарное». Теперь мне стыдно, но тогда я чуть ли не гордился своей в прямом и переносном смысле находчивостью. Печенье я уничтожал в клубном кинозале, где впервые увидел «Чистое небо» Чухрая и «Освобождение» Озерова.
На этом шалости не заканчивались. У меня созрел еще один «творческий» замысел… Дело в том, что как раз между нашим общежитием и бетонным забором воинской части находилась сирена боевой тревоги. Это был массивный железный гриб, вылезший из земли явно не на своем месте. По бокам просвечивали несколько прямоугольных отверстий, а внутри во время «трубного гласа» крутилась, как я говорил, «блямба» с такими же окошками. Когда эти отверстия в бешеном кручении соединялись и начинали перелопачивать воздух, возникал непередаваемый и непереносимый звук, – непереносимый потому, что сирена находилась напротив наших окон. Я исхитрился, изловчился – и засунул в эти гудящие амбразуры самую толстую, но подходящую для «эксперимента» ветку. Сирена споткнулась, потом захлебнулась, остановилась и подозрительно завибрировала. Сообразив, что возмездие не замедлит явиться, – в виде отцовского офицерского ремня, – я рванул в сторону, наблюдая из-за угла общаги, как через бетонный забор, подбадривая себя живописной речью, перелезал старшина. Он потом долго дергал за ветку, пытаясь ее вытащить, чесал затылок, сняв фуражку, потом, повернув «занозу» в удачном направлении, выпустил на волю перегревшуюся от напряжения турбину… После моего вторжения она стала кричать еще громче.
Учился я в 10-й школе, в самом центре Волгограда. Пешком от улицы Чапаева до нее – целых 20 минут! За это время можно было разглядеть витрины, афиши кинотеатра, новинки тогдашнего автопрома: квадратную «Волгу», ушастого «Запорожца» и долгожданные «Жигули». Можно было заказать удивительно вкусный молочный коктейль в кафе поблизости, главное – не опоздать на уроки. Сами занятия почему-то забылись, помню только, как мы готовили номер для КВН, да библиотеку, где я сидел на большой перемене и листал журнал «Техника – молодежи». Из окон библиотеки был виден планетарий, куда наш класс ходил смотреть звездное небо, выставку метеоритов и фильмы – на десерт.
Однажды мы всей семьей пришли на концерт-воспоминание «Огромное небо» в дом офицеров, напротив которого стоит знаменитый дом Павлова. Папа надел парадный китель, я – новую рубашку, но всех затмила моя молодая мама в нарядном платье и белых туфлях-лодочках.
На сцене за большим столом сидели летчики, служившие вместе с героями, пожертвовавшими собой, но спасшими в 1966 году Берлин от своего падающего самолета. На экране мелькали кадры из документальной хроники, фотографии, звучал торжественный и скорбный голос. Потом друзья героев-летчиков поделились воспоминаниями… Все терпели и ждали самого главного – песни. И вот на сцену пригласили певицу. Красавица Эдита Пьеха вышла под шум аплодисментов к микрофону. Чуть-чуть улыбнулась, но с первыми тактами музыки стала очень и очень серьезной. «Об этом, товарищ, Не вспомнить нельзя, В одной эскадрилье Служили друзья…» Песня захватила всех своим драматизмом, внутренней болью и гордостью за наших людей. «А город подумал: «Ученья идут!..» Репертуар у Пьехи всегда был легковесным, но эта песня в душе осталась.
В то время я дружил с одноклассником Сережей Реутовым, тоже сыном офицера, но кадрового. Сережа отца очень любил, показывал, как самую большую драгоценность, его школьную золотую медаль в красной коробочке. Квартира Реутовых была настоящей, – не то, что у нас, – на самом верхнем этаже высотного (как мне тогда казалось) дома. Детская комната была завалена книгами, журналами о космосе и военной технике. В потаенном месте мой друг хранил настоящие револьверы, патроны к ним и боевые гранаты (жив ли он сейчас?..). Я воспылал завистью и стащил у отца патрон от автомата Калашникова. Переполох в части, трясущиеся руки отца, искавшего пропажу, и мое тяжелое признание… Все это запомнил особенно остро, потому как порцию «березовой каши» получил двойную.
В квартире Реутовых мне приглянулась дорогая игрушка – действующая модель лунохода. Зависти тут не было никакой, только живой интерес ко всему, связанному с космосом. Мы им не просто жили – мы им бредили. Вся страна следила за полетами автоматической станции «Луна», за двумя луноходами, за феерической эпопеей (летали почти месяц!) сразу трех космонавтов на первой околоземной станции «Салют». Владислав Волков, Виктор Пацаев, Георгий Добровольский… Помню сеанс связи в прямом эфире, счастливые лица жен и детей… А потом – катастрофа. Мы с Реутовым переживали их гибель сильнее и глубже взрослых. Ходили поникшие, притихшие, раздавленные бедой. Особенно обидной была причина аварии – бракованный крохотный атмосферный клапан в спусковом аппарате. Из-за такого пустяка терять молодых и красивых мужчин было непростительно. Мы тогда не знали, что есть судьба, и поэтому страдали от безысходности. Смотрели похороны по телевизору – сам Брежнев нес одну из урн с прахом, – всю в цветах, – к Кремлевской стене.
В конце 1970 года весь наш третий класс должны были принять в пионеры. Нас заранее готовили к этому: мы выучили наизусть торжественное обещание, несколько пионерских песен, купили красные галстуки, – они были двух видов: атласные и попроще; мой галстук накануне линейки в школе мама выгладила до блеска. Кажется, само событие должно было состояться в воскресенье в 12 часов, поэтому можно было не спешить. Я как раз с увлечением и упоением читал «Старика Хоттабыча» и хохотал до колик в животе. Утром продолжил читать бессмертного Лагина, поглядывая на будильник «Янтарь», – внешне страшный, но крепкий, как алюминиевая кастрюля. Стрелки приближались к 11 часам, но во мне вдруг стало просыпаться чувство, объяснить которое до сих пор не могу. Я вдруг решил вопреки всему не идти на школьный сбор. Здесь не было стремления выделиться, быть не таким, как все. Не было и протеста. Книга была очень хорошей, но я мог в любой момент ее закрыть. «Не хочу, и все!..». Другого объяснения просто не было.
