– А что вы хотите… В ее-то возрасте, – пробормотал он, пожимая плечами.

И мы по глупости не стали настаивать, почему-то убежденные, что маме осталось совсем немного. Возможно, виной тому стало неосознанное искушение освободиться от старушки. Не из нелюбви – наоборот, из-за большой любви. Ведь любить старика – это сложное дело, требующее смелости, особенно когда он постоянно плачет.

– Зачем мучить ее лечением! – сказал мой двоюродный брат. – К чему омрачать последние моменты ее жизни?

А между тем мама была еще здесь, передо мной, и слезы слаломом[4] стекали по лицу между извилинами пораженной части кожи на бледной щеке. Они задерживались в трещинках на горельефе[5], который опухоль (к счастью, доброкачественная) вылепила на мамином лице, делая кожу в этом месте похожей на древесную кору.

Мамины слезы казались мне струйками воды из крошечного источника, а соцветия на коже напоминали мох, облепивший влажную скалу. Они становились все более невыносимыми, проникая внутрь и пропитывая меня насквозь. Ее одиночество становилось моим. Боль связывала нас, создавая экстремальную близость, такую же таинственную, как сама загадка жизни. Таинство, призванное объяснить, как близость матери и сына в нормальной жизни делает их одним целым. Все мое прошлое, всю человеческую эволюцию можно было найти в этих слезах.

Любовь – это боль, которую я познал благодаря маме и через нее. Она стала моей точкой отсчета, учением о жизни, о внутренней пустоте и об отчаянном желании побороть ее.

Бывало, когда мама бредила, я тоже впадал в легкое бредовое состояние и размышлял о том, как сделаю все от меня зависящее, чтобы сторицей вернуть маме любовь, которую она мне подарила, и никогда не перестану бороться. Все эти мысли принимали форму героических картин, немного сумасшедших и затмевающих мой разум: вот я вижу себя среди развалин воображаемого города, но продолжаю битву среди этих рушащихся бастионов, в одиночку защищая до последней капли крови, сам не зная кого и от чего[6]…

Я уже не помню, о чем говорила… (У меня немного болит рука, поэтому я иногда останавливаюсь, но проблема в том, что потом все забываю!)

Я сижу в своем привычном кресле – оно стало островом, куда меня выбросила буря судьбы, как останки корабля после урагана. Поделюсь с вами проблемой: я не знаю, кому принадлежит дом, где нахожусь. Я живу здесь уже много дней, а мои дети пропали. Они наведываются набегами, как получится. Вместо них здесь живет чей-то ребенок, который приходит и уходит. Иногда он столько бегает, что это вызывает у меня головную боль. Как бы мне хотелось, чтобы мой Пеппино приехал и забрал меня домой… По правде сказать, я немного боюсь, потому что дом, по-моему, наполнен привидениями. И еще как наполнен. Я слышала, как плакал новорожденный, несмотря на то что все говорят, что его нет. Я видела собаку, a они говорят, что в доме нет собак. Потом я видела старушку, ту самую, которая встает возле двери в ванную комнату и смотрит на меня, когда я сплю. Я ее видела – ну как они могут говорить, что ее нет?

Та женщина, блондинка, – очень добрая, воспитанная, которая иногда готовит мне еду, говорит, что это – мой дом. Да уж, конечно… Хоть этот дом и кажется мне знакомым. Наверное, я приезжала сюда в отпуск несколько лет назад.

Отсюда, со своего кресла, я вижу перекресток и большое красное здание. Они называют его музеем. Еще я вижу небольшой кусок неба. Это небо я точно помню, оно напоминает мне фразу, которая меня смешит: небо у меня на голове!

Уличное движение здесь не прекращается. Мне лично нравится весь этот неаполитанский бардак. Знаю, что я в Неаполе. Я здесь выросла, хоть и не в этом квартале.

Сейчас я не помню, сколько дней осталось до Рождества, а ведь еще нужно довязать свитер… Чем больше я об этом думаю, тем сильнее очередная волна моей тревоги.

Почему у меня такое впечатление, что в доме никого нет? Где мои сестры? Где мама?

Как бы там ни было, я никогда не пойму людей, которые плохо говорят о Неаполе. Неужели есть на свете идеальный город? Нет… Боже мой, почему вы не можете просто наслаждаться городом, где родились, и перестать жаловаться. Мне прямо любопытно, сколько других городов мира могут похвастаться такой же красотой, как Неаполь? Я вас умоляю…

В комнате меня окружают воспоминания всей моей жизни. Это мой дом, даже если они хотят внушить мне, что я здесь только на правах квартирантки…

Как я уже говорила, в это кресло меня выбросило море, и фактически все, что здесь есть, – мебель, домашняя утварь, картины – меня охраняет, как каменистый риф.

Почему у меня такие маленькие руки?

Я хотела бы показать вам свой мизинчик. Тот, что на лево… нет, на правой руке, по-моему. Мама родная, каким он стал маленьким, этот мизинчик! Интересно, почему? Уж не означает ли это чего-то плохого?

На днях я спросила об этом его – того, что всегда приходит меня навестить:

– Извини, ты не считаешь, что у меня слишком маленькая рука? Как по-твоему? Посмотри на эти пальцы…

– Я вижу красивую руку, – ответил он, делая комплимент, который всегда приятно слышать. Но я никому не позволю вводить меня в заблуждение.

– Да, но посмотри на мизинец! Видишь, он стал слишком маленьким?

И тогда он начал говорить. Потому что людям нравится постоянно забивать рот словами и говорить, говорить и говорить… Он даже упомянул какую-то сказку, не помню чью, о какой-то девочке (это должна быть я, если правильно поняла), которая показывала палец какой-то старушке, чтобы та сказала ей, не слишком ли она худенькая. (Вот интересно, уж не имел ли он в виду меня, когда говорил о старушке? Я что, по его мнению, старуха?) Как бы там ни было, мораль истории такова: он сказал, что я должна больше есть. И как вы думаете, что он мне предложил? Сфольятеллу![7] Что оставалось делать: я взяла ее и съела. Потихоньку это вошло в привычку, и, когда однажды он попросил меня показать мизинчик, как это делала девочка в сказке, он заметил, что на моем пальце нет обручального кольца, и спросил:

– А где же твое обручальное кольцо? Ты же никогда его не снимаешь!

Как всегда, я честно ответила:

– Оно мне больше не годно! Должно быть, это вина сфольятеллы…

– О’кей, мама, – ответил он. – Думаю, это моя вина, прости меня, пожалуйста. От сладкого на какое-то время придется отказаться, хорошо?

Нет, не все так просто.

– Хотя бы в воскресенье мне положено, – сказала я.

Он не стал со мной спорить.

Следуя пословице «Куй железо, пока горячо», я бросилась в атаку:

– Прости, пожалуйста, сегодня какой день?

Он начал было что-то говорить, но прервался и посмотрел на меня. Заулыбался, но улыбка была странной: милой и в то же время немного грустной. Потом ответил:

– Надо же, какое совпадение, ведь сегодня именно воскресенье!

Он спустился вниз и вернулся с замечательной сфольятеллой, именно такой, как я люблю!

Я неторопливо съела ее – всю без остатка, не оставив ни крошки. Все это время он смотрел на меня, но вместо того, чтобы радоваться, что я ем, и тому, как мне хорошо, плакал. Он всегда плачет втихомолку – не хочет, чтобы его видели. Сказать по правде, иногда он и плачет, и смеется. Как сейчас, например… Не знаю, почему он так себя ведет: может быть, он потерял маму, а я ее чем-то напоминаю… Как справедливо гласит старинная неаполитанская поговорка: «Нет боли, которую материнская любовь не могла бы унять!» Мне жаль его, потому что он добрый.

На противоположной от меня стене висит икона, писанная на дереве: Богоматерь с ребенком Христом. На ее голове корона, а в руке – ладан. И корона, и ладан серебряные и выполнены рельефно. Это очень старинная икона. Помню, она висела в доме дедушки моего мужа по улице Моргена, в квартале Вомеро. Вот это я как раз помню очень хорошо. Надо бы сходить его навестить, проверить, как он себя чувствует… Наверняка постарел! Если не ошибаюсь, он тысяча восемьсот семидесятого года рождения… Кавалер Луиджи Мария Пагано, инженер и великий человек. Мой муж его боготворил.