Тогда я взяла ее руки в свои и излила ей душу.

– Никто об этом не знает, но у меня трое детей, только третьего я должна была держать в тайне от всех. Это история, о которой знаю только я. Пожалуйста, не выдавай меня. Я расскажу обо всем, когда наступит подходящий момент. И когда найдешь мой дневник, расскажи об этом моим сыновьям. Они поймут. Ты поняла меня? Мне нужно сейчас отправиться в Петину и закончить свитер для Пеппино.

– Да, понимаю, – ответила она, кивая.

– Значит, выслушай меня, потому что я боюсь, что все обо мне забудут! Что меня вычеркнут из жизни. Что будет так, будто меня никогда и не было на свете. Понимаешь, о чем я говорю?

Она улыбнулась мне и кивнула:

– Да, сеньора, понимаю…

Я тоже кивнула головой. У меня наворачивались слезы при мысли, что все обо мне забудут!

– Даже я сама скоро забуду, кто я. И то же самое сделают мой муж Пеппино и сыновья. А меня здесь задерживают, в этой деревне в горах, а на улице идет снег, и вокруг война, а я не могу вернуться в Неаполь!

Я перешла на крик, продолжая держать ее руки в своих, – когда держишь человека за руки, он более серьезно и сосредоточенно воспринимает все, что ты говоришь.

– Синьорина, – сказала я со слезами на глазах, – ты должна мне помочь. Я прошу тебя об этом, как если бы была на месте твоей матери. Не позволь, чтобы все обо мне забыли… Тебе они поверят. Расскажи им, ведь ты молодая. Расскажи всем, что Сара не была старухой, выжившей из ума! И не была бедной сумасшедшей, которая даже не знала, сколько у нее детей! Если у меня не получится написать дневник, если я умру сегодня ночью, если стану животным, которое ест руками, или бревном с глазами, ты должна рассказать обо мне. Скажи моим сыновьям, что я их любила и всегда, до самого последнего вздоха, молилась о них, только о них, не о себе! Сарина не была ни маразматической, ни сумасшедшей. В свое время она была молодой и счастливой женщиной, обожала свою жизнь даже тогда, когда она была тяжелой! Запомни, пожалуйста, мое имя, запиши его где-нибудь. Меня зовут Сара Г., год рождения тысяча девятьсот двадцать шестой. Я была членом организации «Молодая итальянка» и всегда делала то, что необходимо, никогда не отступая! Мне говорят, что у меня болезнь, выедающая мозг. Что рано или поздно я буду похожа на побитую собаку. Вот тогда ты вспомни, пожалуйста, мое имя и расскажи всем мою историю.

Расскажи ее моим сыновьям и пусть все знают, что я была человеком!

Если мне не удастся выздороветь, если мы больше никогда не увидимся, умоляю тебя, возьми мои рукописи, те немногие записки, что мне удалось написать самостоятельно, и, если кто-то спросит обо мне, расскажи им всю правду. Только правду… Когда будешь ездить по миру, даже если тебя не будут спрашивать, пожалуйста, останови кого-нибудь на улице и расскажи им, что Сарина никогда не была трусихой или собакой и у нее никогда не было страха перед смертью, потому что она прожила свою жизнь и была счастлива всем, что имела. Расскажи, что она боролась и приложила все силы, чтобы не стать обломком гнилого дерева, сидящим в кресле. Прошу тебя, запиши мое имя, не позволь, чтобы я исчезла просто так.

Мне хотелось еще что-то добавить, может быть, как-то лучше все высказать, но я уже не могла себя сдерживать. Я расплакалась и закрыла лицо носовым платком. Женщина обняла меня и укачивала, будто я была маленькой девочкой.

Когда вечером меня уложили спать, я чувствовала себя очень одинокой. Опустошенной. И совсем не помнила то, что делала в течение дня. Когда в комнату кто-то вошел, я так и не поняла, кто это был, но он спросил у меня тихим голосом: «Все в порядке?» Потом, как будто так и надо, уселся в кресло в моей спальне, закутался в плед и сказал, что тоже будет спать. Из вежливости я ответила, что все в порядке. Меня радовало, что он тоже спит в моей комнате, так я чувствовала себя спокойнее.

Прежде чем мы нашли врача, которому смогли довериться, столкнулись с такими специалистами, которые подтверждают, что иногда само понятие науки исчезает, а самовлюбленно-принудительный индивидуализм командует и потомками Гиппократа.

Парад ученых мужей из комедии Мольера, которые в нашем воображении носят остроконечные шляпы семнадцатого века, имеют двойной подбородок и длинную белую бороду, открывал врач, к которому мы обратились по совету хорошего знакомого наших соседей. Он просто ввел нас в ступор. Пока он выписывал рецепт и уже почти убедил нас в том, что здраво мыслит, вдруг абсолютно серьезно заявил, что изобрел «агрегат, способный предсказать момент смерти». Сначала я подумал, что он шутит, и даже счел его шутку остроумной, но потом понял, что он говорит серьезно, и тогда спросил его, как устроен этот «агрегат».

По его описанию, это было нечто среднее между сценическими декорациями фантастического фильма пятидесятых годов двадцатого века и перевозными деревенскими каруселями из средних веков. Горящие разноцветные огни, крутящиеся антенны, шипение и скрежет… Он посетовал, что коллеги скептически отнеслись к его проекту. Он начал перечислять имена, мотая головой и жалуясь, как трудно бороться против власти мировых держав, управляющих всей системой здравоохранения.

– Ученые прекрасно знают, что можно предвидеть точный момент смерти, – объяснял он, – но предпочитают держать это в тайне по разным причинам…

Прежде чем он начал исповедь о том, что вдохновение снизошло на него, словно благодать архангела Габриэля, я вытолкал его за дверь. Еще совсем немного, и вместо того, чтобы пожать ему руку на прощание, я дал бы ему пинка под зад. Это могло бы стать прекрасной заключительной сценой той невероятной комедии, которую этот биполярный параноик разыграл в моем доме.

Разорвав его рецепт и визитную карточку на мелкие кусочки, я поступил как мама: забыл об этом эпизоде.

Следующий врач был похож на буддийского монаха. Маленький бледный мужчина, худой и изможденный, очень скромно одетый, почти аскетически, но в индивидуальном стиле. По тарифу заведующего больницей он проповедовал свою очень личную интерпретацию холизма, веганства, традиционной медицины половины стран мира и еще не знаю какой смеси знаний. По факту он сказал, что маме нужно есть только лук и пить свежевыжатый гранатовый сок, предупредив, что ей ни в коем случае нельзя делать прививки, и выдвинул гипотезу, что можно эффективно вылечить базалиому[8] на маминой щеке с помощью музыкотерапии. Я и с ним распрощался без всяких церемоний, практически выставив за дверь. Спускаясь, он еще какое-то время продолжал свою проповедь.

Между тем мы продолжали искать врача, которого Джорджия определила как нормального. Нам пришлось вытерпеть гериатра-«утешителя», больше похожего на священника, чем на врача, который посоветовал отличное лечение от всего – принятие. На смену ему пришел доктор, сразу показавшийся мне неучем. У него наверняка даже не было диплома, к тому же он был больше заинтересован вниманием моей жены, чем мамой. Его я выставил за дверь, схватив за загривок. В конце заявился еще один – он был бы просто идеальным военным врачом в Германии времен кайзера Вильгельма. Мужчина около шестидесяти лет, подтянутый, с тоненькими ухоженными усиками и напомаженными волосами, не хватало только пенсне на носу. Разбавляя речь крепкими словечками солдатского казарменного жаргона, он обрисовал нашу ситуацию, как сцену военного действия.

– Это нормально, что вы напуганы сейчас тем, что ваша мама иногда ведет себя агрессивно. Но это только начало, – сказал он, продолжая что-то писать в блокноте рецептов, заполняя его непонятными арабесками[9]. – Вы должны быть готовы к худшему, но не будем бояться. Ничто не может нас испугать. Никогда! Знаете ли, наступит день, когда ваша мама не будет отличать орехи от козьих какашек, она наверняка попробует поджечь дом, а когда наделает в штаны, а вы попытаетесь ее вымыть, она будет защищаться, реагируя на воду как бесноватый на святую. У нее будут дни бредового состояния, три, четыре, пять ночей без сна, а потом она будет впадать в некое подобие комы, длящееся столько же. Вы уверены, что хотите ухаживать за ней дома самостоятельно?