Во время войны, когда я была в полном расцвете сил, единственной доступной игрой было воображение. А все, что окружало, – лишь грудами развалин. Тогда я мечтала. Я фантазировала себе все: еду, мечты о полете; представляла, как встречу мужчину, который увезет меня с собой… И пока я мечтала, чтобы не думать о голоде, всегда держала за щекой персиковую косточку, как карамельку, которая никогда не заканчивается.

Никогда не забуду тот день в деревушке Петина у подножия гор Альбурни недалеко от города Салерно, куда нас отправили в эвакуацию (потому что Неаполь горел после бомбежек), когда меня преследовал джип, полный немцев. А может быть, это были американцы? Кто его знает, вполне возможно, какая разница…

На руках у меня был сын сестры, как же его звали? Селесте… Он ли был? Дай бог памяти, не приходит на ум…. Ну как бы там ни было, ребенку не было и года, бедное создание. А мне в то время было семнадцать лет. Я была красавицей, смею вас уверить – прекрасна, как майская роза. Как говорят в Неаполе, пышущая здоровьем! Немцы (или американцы?) меня заметили и погнались за мной. Мамочки родные, не могу передать весь страх, который я испытала!

В последний момент я бросилась вниз головой с дороги в ущелье вместе с ребенком, только чтобы меня не поймали. Не знаю, сколько метров мы кувыркались с ним вниз по склону. Земля была покрыта листвой – наверное, была осень. Я помню, что все вокруг меня кружилось в сумасшедшем ритме, а я прижимала к груди Онофрия – вот же как его звали! – и слышала только шелест листвы. Падение было ужасным, но мы спаслись. Когда мы вернулись в деревню, мое дыхание походило на крик загнанного осла.

Такой же страх овладел мной, когда я узнала, что теперь меня преследует страшная болезнь. Мне даже кажется, что этот страх сильнее, потому что от болезни не убежать. Она точит меня изнутри. То есть она уже внутри и потихонечку, как древоточец, опустошит меня. Вполне возможно, что я стану идиоткой, потеряю контроль над функциями организма, включая глотание и, вероятно, не смогу даже принять таинство последнего причастия.

Во всем этом есть слово «возможно». Именно за него я и цепляюсь. За это слово и за веру в Бога. Наверняка кто-то в ситуации, подобной моей, подумывает о самоубийстве. Лично я никогда этого не сделаю, даже если мне придется вырвать себе душу.

Я клянусь, что никогда не подам такой пример своим детям.

Конечно, если бы я была одна, вряд ли смогла бы найти силы, чтобы идти вперед. Но у меня двое детей (или трое… вы не поверите, но иногда я не помню, сколько у меня детей), которых я не могу бросить. Ни одна мать не имеет права лишить себя жизни: это неестественно.

– Как же так? – спросили бы мои сыновья. – Ты дала нам жизнь, а теперь спряталась?

В самом начале болезни моя мама всеми правдами и неправдами пыталась сохранить обрывки оставшихся воспоминаний, потому что именно в них находила себя.

Она даже завела дневник или что-то в этом роде. Иногда я находил разбросанные листки бумаги, исписанные ее почерком, но с каждым разом он все труднее поддавался расшифровке. На этих обрывках были мысли, часто поражавшие меня необыкновенной простотой и глубиной. К сожалению, почти всегда они были словно половинчатыми, неоконченными, и, чтобы их восстановить, нужна была помощь филолога. Прочитав одно предложение, нужно было искать детали, которых не хватало. Это напоминало археологические раскопки, когда в пустыне или в лесу обнаруживался обломок стрелы, осколок кости, фрагмент античной амфоры или краеугольный камень в доказательство того, что именно в этом месте в далеком прошлом случилось что-то очень важное или, вероятнее всего, захоронены остатки древней цивилизации.

Все это происходило со мной здесь и сейчас, и то, что писала моя мама, приобретало для меня ту эмоциональную, возбуждающе-трогательную окраску, какую обретают мысли из далекого прошлого, которые мы считали безнадежно потерянными. Кто знает, может быть, мама просто пыталась каким-то образом создать архив своих сокровенных мыслей, сохранить эпизоды своей жизни, хотя бы просто на бумаге.

Всеми силами она пыталась заткнуть ту маленькую течь, что образовалась в плотине, охранявшей ее воспоминания, – вставляла туда пальцы, рискуя их лишиться, только бы остановить это кровотечение.

Несколько раз мама даже пробовала оставить какие-то указания к завещанию, где я иногда вынужденно играл роль то наследника, то нотариуса, то управляющего или, еще хуже, реинкарнации моего отца. Каждый раз она присваивала мне совершенно разные личности, но все они преследовали единственную цель: обеспечить безопасность своих детей. И выполняла она эту миссию на отлично, оставляя в наследство земли, квартиры, имущество, драгоценности, которых в реальности у нее никогда не было.

Во время одной из таких воображаемых консультаций я впервые обратил внимание на путешествия в местечко Петина, деревеньку-символ ее юности. Маленькая деревушка в регионе Силенто, окруженная величественной и пронзительной красотой природы, погруженная в реальность, которая со времен пребывания там моей мамы не утратила своей архаичности, не знающей времени, как это бывает в сказках. Мою юную маму вывезли туда в эвакуацию вместе со всей семьей. Там они прожили целый год, встретив Рождество тысяча девятьсот сорок третьего года.

Мой отец Джузеппе, которого мама звала Пеппино, должен был приехать к ним в гости в те рождественские дни. Мама решила, что свяжет ему в подарок шерстяной свитер. Это стало ее навязчивой идеей. Она постоянно просила нас купить ей шерсть, но мы, опасаясь, что она может пораниться спицами, постоянно откладывали, выжидая.

Мама же, наоборот, была уверена в наличии шерсти и спиц, и каждый вечер, когда луна пунктуально прокладывала дорожку к спинке ее кресла около балкона, она плаксиво жаловалась, что очень устала, потому что много сегодня вязала, несмотря на то что ничего не делала…

Как все начинающие ухаживающие в самом начале «карьеры», мы допустили грубейшую ошибку: попытались удержать маму среди нас, оставить ее по эту сторону так называемой границы нормальности, что стало лишь неуклюжей попыткой уйти от реальности. Мама была больна, а страдающим болезнью Альцгеймера дозволялось все. Тому, кто хочет остаться с ними рядом, необходимо быть готовым к такому родео, где каждый скачок может напрочь отбить почки.

Ко всему прочему, врачи давали чрезвычайно размытые рекомендации. На сегодняшний день наукой не изобретено лекарство от этой болезни, поэтому советовать они могли что угодно. Например, рекомендация нашего лечащего врача: «Займите чем-нибудь вашу сеньору» – спровоцировала рождение канала «ТелеТанкреди» и заставила нас изобрести марафон карточных игр и долгие вечера более-менее бредовых бесед, когда все мы по очереди превращались в маминых компаньонок.

По словам авторитетных лиц с большим клиническим опытом, моя мама могла бы на протяжении долгого времени чувствовать себя довольно хорошо, но потом наступило бы резкое и неожиданное ухудшение. Либо она могла жить периодами интервального безумства, как римский поэт Лукреций, или же потерять голову в один момент, даже без явных симптомов. Как тот адвокат, о котором мне рассказывали: в одно прекрасное утро он вышел из дома с обычным портфелем с документами, шляпой и зонтиком, но… совершенно голый. В общем, нас могло ожидать что угодно.

Мама могла стать агрессивной, буйной, «злой ведьмой», могла попытаться навредить окружающим людям или себе самой. Многое зависело от нас и нашей способности регулировать уровень тревожности мамы, ведь именно тревога и страх часто превращают страдающих болезнью Альцгеймера в агрессивных существ.

– Ну не превратится же она в дикого зверя, в которого нужно стрелять снотворным из ружья, как во льва в саванне, правда ведь? – задал я вопрос, пытаясь разрядить обстановку.