Блойд отхлебнул коньяк. Морти не может вечно торчать на якоре у Крепости. Рано или поздно ему надо будет вернуться в Золотую бухту. Запасы еды и пресной воды закончатся. С едой, положим, Морти еще как-то разберется. Он прирожденный рыбак, а рыба здесь действительно отменная. Торн, сволочь, кормит ее на славу. Но с пресной водой ничего не придумать. Сильных дождей ждать не приходится, не тот сезон. Остается только надеяться, что Морти позаботился о запасе. Надо будет в следующем письме обязательно спросить, сколько они еще протянут.

Еще глоток коньяка. Ну спрошу, а что толку? Что дальше? Что делать с цепями? ЧТО ДЕЛАТЬ, МАТЬ ЕГО, С ЦЕПЯМИ? Торн сволочь, сволочь, сволочь! Что ему стоило? Ведь я же видел, что он хотел, он уже почти был готов… Почти готов… Но он трус, он боится, что его сдадут Императору. Наверняка у Деспола есть тут свои тайные глаза и уши.

Еще два глотка. Скотина! Тупая трусливая скотина этот Торн! Из-за него мне придется гнить в этой вонючей камере. Опостылело все! ВСЕ! И стены эти, и солома, и цепи, и жизнь эта опостылела!

Последний долгий глоток осушил чрево бутылки. К чертям все! Все планы, надежды, все мечты к чертям! И тебя к чертям, никчемная склянка! Пустая бутылка с силой полетела в противоположную стену, а Блойд провалился в темную бездну беспамятства.

Утро не принесло облегчения. Хмель улетучился, но оставил после себя гудящую тяжесть в затылке и новое, ясное, уже не смягченное коньячными парами осознание провала. Реальность скованных железом рук не оставляла шансов мечтательным планам побега.

Блойд осмотрел камеру. Пол у стены напротив был сплошь усеян осколками вчерашней бутылки. Большие и маленькие острогранные стекляшки скудно преломляли и отражали хилые солнечные лучи, провалившиеся в камеру через узкое зарешеченное окно. «Точно, как моя жизнь, – подумал Блойд, – пустая, бессмысленная, разбитая вдребезги». Его взгляд остановился на странной формы осколке. Горлышко. Оно откололось от пузатого тела бутылки, прихватив с собой изрядную часть ее выпуклого бока, и напоминало теперь… Нож! Само горлышко служило его рукоятью, а боковина бутылки – лезвием, острым стеклянным лезвием.

Дрожащей рукой Блойд дотянулся до своей находки и поднес ее к глазам. Нож! Теперь у него есть нож! Пусть кривой и неуклюжий, пусть не из ширвудстоунской стали, а из обычного зеленого стекла. Но это все-таки нож, который справится с любой тканью и любой веревкой. Его бы только немного обточить, сгладить торчащие неровности, придать форму. Но это все пустяки. Для этого у него есть все его время и все камни всех стен его камеры. Главное, что он есть! Значит, Фортуна все еще у него в руках.

Некоторое время Блойд с восхищением рассматривал новый подарок судьбы. Пока не звякнули снова цепи. И этот звук бьющихся друг об друга стальных звеньев вызвал новую волну отчаяния, которая накрыла его с головой.

Ну и что с того, что у него теперь есть нож? Сталь им не перерезать. А значит все бесполезно. Господи, ну что я Тебе сделал? За что Ты меня так мучаешь? Или Тебе просто забавно за мной наблюдать? Тебе весело там, наверху? Что за изощренная жестокость – подбрасывать мне крупицы надежды и наблюдать, как я тешусь ими, словно глупый и наивный ребенок. А потом отбирать их снова и снова. Снова подбрасывать и снова отбирать! Что за утонченная дьявольская пытка! Тебе мало того, что я уже пережил? Что Тебе еще от меня нужно? Зачем Ты надо мною так издеваешься? Не проще сразу меня убить? Просто взять и убить? Не хочешь? Это для Тебя недостаточно забавно? Тебе скучно просто так убивать? Тебе нужно вымотать мою душу, изорвать ее в клочья до самого конца? Тебе нравится издеваться надо мною? А что Ты скажешь, если я сам все это прекращу? Что если я прям сейчас все это прекращу?

Блойд снова посмотрел на свой нож. Но теперь взгляд его был совсем другим. Как зачарованный, смотрел он на темное стекло. Вчерашняя бутылка стала оружием, способным бросить вызов самому Творцу! Блойд медленно поднес острую сколотую грань зеленого стекла к запястью и почувствовал на своей огрубевшей коже его гладкое и холодное тело. Он чувствовал, как пульсирует под ним кровь, пробегая по венам, как непроизвольно напряглись мышцы и сухожилия в ожидании развязки. Гут отчетливо представил, как вдруг резко скользнет стекло по его руке, выпуская на свободу запертую в венах кровь, как хлынет она теплым и липким потоком вниз по руке, по опостылевшим железным оковам, по скрещенным ногам, закапает на пол, побежит по щелям и трещинкам меж каменных плит к тяжелой закрытой двери. Неровными пульсирующими волнами будет уходить из него жизнь в такт слабеющему иссыхающему сердцу. А потом оно остановится, прекратив бессмысленные судорожные сокращения, а вместе с ним и существование тела, бывшего некогда Блойдом Гутом. И мир для него прекратится. А он для мира.

Интересно, как отреагирует Торн на такой сюрприз? Конечно, он сразу расстреляет надзирателя, не усмотревшего за заключенным номер восемьсот двадцать четыре. Жаль беднягу. Да кому я вру? Не жаль, нисколько не жаль. Что его жизнь по сравнению с жизнью, за которой он не углядел? Ну а потом? Потом Торн наделает в штаны. Если чего Бен и боится, так это гнева Императора. Деспол умеет гневаться, Торн об этом знает. А Десполу нужна моя жизнь, очень нужна, больше смерти моей нужна, это мы выяснили. Не зря же он лично написал об этом коменданту. Бен отвечает за меня головой, и головы ему этой, случись что, не сносить. Наверняка найдется доброжелатель, который нащебечет Императору, что именно Торн виноват в моей смерти. С кем я встречался накануне? С Торном! Кто довел меня до отчаянного состояния? Торн! Кто, в конце концов, дал мне эту злосчастную бутылку? Тоже Торн! Кто отправится вслед за мной в преисподнюю, когда все это откроется? Привет, Торн, я даже не успел соскучиться! Эх Бен, бедняга Бен! Знал бы ты, что все так выйдет, уж точно не давал бы мне этой бутылки. Да и цепи бы снял, от греха подальше. Если б знал… Снял бы цепи… Если б знал… Если б…

Стекло медленно отдалилось от запястья и легло на каменный пол. Сегодня ему не суждено было испить человеческой крови.

– Нет, нет, ты мне еще пригодишься, – пробормотал Блойд, отложив нож в сторону. – Пока никто не должен знать, что ты у меня есть. Мы поступим по-другому. Совсем по-другому.

Блойд внимательно посмотрел на свои цепи, растянул их, насколько было возможно, по полу, еще раз оценивающе посмотрел. Затем перевел взгляд на окно, снова на цепи, и опять на окно.

На следующий день оторопевший тюремщик стоял, вытянувшись по струнке, перед комендантом.

– Чего, говоришь, он требует?

– Книг, господин Комендант. Так и сказал, что передай, мол, коменданту, что заключенный восемьсот двадцать четыре испытывает невыносимую тоску и жажду по духовной, значит, пище. Больше, чем к кофею, говорит, испытывает. Кофе, правда, тоже попросил оставить, но по чтению и литературам истосковался, говорит, нестерпимо, и покорнейше просит эту его тоску удовлетворить путем предоставления ему этих самых литератур.

– Так и сказал?

– Точно так! Покорнейше, говорит, прошу удовлетворить.

– Ну что ж, раз покорнейше, отчего бы и не удовлетворить.

Старая уставшая кляча обреченно тянула такую же старую, как и она сама, потрепанную временем телегу по пыльной дороге, пролегавшей между ровными рядами виноградников, обнесенных плетеной изгородью. Солнце нещадно палило. Мокрая от пота лошаденка время от времени похрипывала и дергала ушами, отгоняя назойливых мух. Мужичонка в латаной на локтях рубахе и затертых до дыр штанах полулежал в телеге и лениво управлялся с поводьями. Широкополая соломенная шляпа хоть и прикрывала его голову от солнца, но все же не могла спасти путника от удушливого зноя. Он то и дело прикладывался к горлышку кожаной фляги, чтобы сделать несколько спасительных глотков. Помогало это ненадолго, влага быстро выходила крупными каплями пота, градом катившегося из-под шляпы, по загорелой шее, спине, груди, насквозь пропитывавшего рубаху и оставлявшего на ней белые солевые разводы.