Все изменил белый чубатый. Его появление стало настоящим чудом, но ему предшествовали долгие дни мучительных сомнений и отчаянных поисков ответов на вопросы, которые, казалось, этих ответов не имели.

Препятствия, озвученные Архиепископом, не выходили у Блойда из головы. Они сидели там назойливой, зудящей занозой. В детстве Блойду часто доводилось занозить ладони новыми веслами, еще не отполированными мозолистыми руками гребцов, или грубо оттесанными досками, из которых была сколочена его любимая голубятня. Маленькие кусочки дерева, ничтожные по сравнению с организмом, в котором вдруг оказались, на некоторое время перетягивали к себе центр вселенной, составляли для мальчика главную заботу жизни, заслоняя собой все прочие дела и события. И дело даже не в острой боли от каждого прикосновения к пораненной и начинающей гноиться руке, а в том нетерпеливом зудящем стремлении избавиться от чужеродного для организма предмета, залезшего ему под кожу. Иногда они извлекались легко, но бывало и так, что Блойд чуть ли не часами пытался подцепить острой иглой кончик занозы, вконец расковыряв и раскровив всю кожу вокруг.

Теперь заноза прочно засела в его мозгу, и у Блойда не было ни такой иглы, которой возможно было бы ее подцепить, ни щипцов, чтобы ее извлечь. Препятствия хоть и казались почти неразрешимыми, но по сравнению с величием предстоящих на свободе дел, с огромным и мощным движением, носящим название «революция», казались мелкими и ничтожными. Поэтому смириться, признав невозможность осуществления побега, Блойд просто не мог. Он все ковырял и ковырял в своем воспалившемся мозгу невидимым инструментом, пытаясь ухватиться и потянуть за все время ускользающий кончик. Он снова и снова прокручивал в голове слова Адальгарда, снова и снова рисовал в воображении мыслимые и немыслимые варианты спасения. Но, вопреки всем усилиям, заветный миг освобождения был все так же скрыт туманом неопределенности. Он не становился ни ближе, ни реальней.

Это изводило Блойда, истощало его не только морально, но и физически. Тело его сохло, а мышцы слабели. Только благодаря Адальгарду Блойду удалось вновь не погрузиться в беспросветную бездну отчаяния. Гуту страшно было подумать, что было бы с ним, не обнаружь он этот спасительный тоннель. Теперь у него был друг – мудрый, отзывчивый, настоящий.

Старик не мог не замечать изменений, происходящих с Блойдом. Его беспокоили темные круги под глазами товарища, его повисшие руки, осунувшиеся плечи, которым отчего-то вдруг стало вдвое тяжелее носить сковывавшие запястья цепи. Но на все вопросы Блойд лишь отмалчивался или придумывал какие-нибудь отговорки.

Он больше не говорил с Архиепископом о побеге. Конечно, Адальгард был мудр, возможно, он мог бы помочь найти решение. Но говорить с ним на эту тему Блойд не хотел. Ему казалось, что это как-то… нехорошо, что ли. Нехорошо, неуместно, мерзко и противно. Архиепископ стал для него единственной отдушиной, единственным спасением от одиночества и безумия в безрадостной и опостылевшей темнице. А план побега, какой бы он ни был в итоге, непременно должен был начинаться со смерти Адальгарда. Блойд меньше всего на свете хотел бы, чтобы старик считал, что он с нетерпением ожидает его кончины. На самом деле Блойд не желал смерти своему товарищу по несчастью. Он с ужасом думал, что может вновь оказаться в полном одиночестве. Нет, пусть лучше старик живет как можно дольше.

«А вдруг он и правда завтра умрет», – мелькнула как-то у Блойда неожиданная мысль. И Гут вдруг явственно представил этот момент. Струйка холодного пота потекла по его спине. Он увидел лежащее на холодном полу безжизненное тело старика с заострившимся носом на белом, как полотно, морщинистом лице. Увидел себя, беспомощно ходящего, как зверь в клетке, из угла в угол по своей осиротевшей камере. Увидел охранников, волочащих зашитый мешок, в котором находится то, что не так давно называлось Архиепископом Эссентеррийским. Увидел столб взметнувшихся брызг, расходящиеся круги и сомкнувшуюся морскую гладь над медленно погружающимся в тьму мешком. И где-то там внизу, на илистом морском дне вместе с Архиепископом навеки погребались последние надежды Блойда Гута.

«Нет, только не завтра! – взмолился Гут. – Только не завтра! Господи, не забирай его, пока у меня ничего не готово, пока я не готов! Его смерть сейчас не сможет мне помочь, она будет напрасной. Его смерть убьет и меня. Господи, только не забирай его сейчас!». Блойд молился. Впервые за долгие-долгие годы он обращался к тому, веру в кого потерял, как думал, безвозвратно. Вернулась ли вера? Или же это просто безотчетное желание обратиться к кому-нибудь, кто может повлиять на то, что ты сам изменить не в силах? Может, это просто жалкая попытка утопающего ухватиться за соломинку? Пусть так! Пусть соломинка! Но пока эти соломинки есть, за них нужно хвататься.

В памяти Блойда всплыли давние полузабытые воспоминания о том светлом и легком чувстве, которое сопутствовало искренней детской молитве. Она всегда приносила спокойствие и облегчение. Сейчас на душе у Блойда было нехорошо, будто он только что совершил какой-то подлый и гнусный поступок.

Почти сразу он понял, что привело в смятение его чувства. Все подленькое, гнусное и неприятное крылось в том самом «пока ничего не готово». А если вдруг «все будет готово»? Если ему удастся найти решения для устранения всех препятствий? Что тогда? Захочет ли он тогда просить Создателя о продлении дней для своего товарища? Или же станет с нетерпением ожидать его кончины, сожалея о каждом проведенном в Крепости лишнем дне? О ком думал Блойд в тот миг, когда молил «не забирай его сейчас» – об Адальгарде или все-таки о себе?

«Что толку сейчас об этом думать? – отогнал от себя все сомнения Блойд. – По крайней мере пока».

И он, оставаясь в своей камере наедине, вновь и вновь прокручивал в голове одни и те же бесконечные мысли: «Цепи-нож- корабль, корабль-цепи-нож…».

Пока не появился чубатый.

День клонился к закату. Адальгард по обычаю совершал в своей камере-келье вечерние молитвы, и Блойд был вынужден коротать время в одиночестве. Он сидел на полу, опершись спиной о стену, и старался ни о чем не думать. Это было непросто, мешала все та же пресловутая заноза: «корабль-цепи-нож, нож-цепи-корабль» …

Но мало-помалу дремота стала овладевать его усталым сознанием. Перед глазами поплыли круги, замелькали калейдоскопом какие-то лица, вспыхивая на мгновение перед его мысленным взором и тут же растворяясь табачным дымом под потолком. Это курит свою любимую трубку отец. Дым поднимается под самый потолок. Потолок белый-белый, словно по нему разлит яркий солнечный свет, а дым под ним – как облака, чуть посеревшие от набранной ими влаги. Скоро они выльются дождем на иссушенную землю. А сейчас в облаках горланят чайки. Они мелькают между небом и водой черно-белыми молниями, врезаются в морскую гладь и тут же взмывают ввысь, унося в клювах только что схваченную рыбешку. Блойду нравится наблюдать за чайками, за тем, как они резвятся, как гоняются друг за другом, пытаясь отобрать добычу. Гут стоит на палубе, задрав голову вверх, и щурится от яркого солнца. Ему четырнадцать, и они в море вдвоем с Морти.

– Смотри, Морти, какая туча!

– Да. Видимо, опять будет буря.

– Конечно, будет. Даже не сомневайся. Не зря же чайки так раскричались.

– Какие чайки?

– Ну ты что, не видишь? Смотри, вон они. Вон одна, вторая, вон еще две.

– Ты что, Блойд? Это же голуби!

Блойд вглядывается в небо. Конечно же, голуби! Кто выпустил их в такую погоду? Вот-вот грянет буря. Нужно срочно укрыть их в голубятне. Блойд вытягивает руку вверх и начинает звать голубей. Птицы сбиваются в стайку и кружат у него над головой, с каждым кругом опускаясь чуть ниже. Только белоснежный чубатый голубь выбивается из общего хоровода и камнем падает вниз, прямо к вытянутой руке хозяина. Он цепляется коготками за ладошку Блойда, хлопает крыльями, перебирает лапками, усаживаясь поудобней, и начинает громко ворковать, радуясь встрече.