Памятуя обстоятельства их последней встречи, Торн на этот раз решил оградить себя от неприятных неожиданностей и послал за Блойдом сразу восемь конвоиров. Гута это несколько позабавило, поскольку «неприятные неожиданности» в его планы не входили. Охрана не разделяла с Блойдом веселого расположения духа. Каждый из солдат был хорошо осведомлен о произошедшем в прошлый раз инциденте и его последствиях, поэтому держались они настороже, сжимая потными ладошками снятые с предохранителей ружья. Ружья не понадобились, процессия благополучно и без происшествий добралась до кабинета коменданта.

Но как оказалось, усиленным конвоем меры предосторожности не ограничились. Первое, что сделали конвоиры, заведя заключенного в кабинет, – пристегнули тяжелым амбарным замком его цепи к массивному стальному кольцу, вмонтированному в стену. В прошлый раз кольца не было. Своим появлением оно было обязано ему, Блойду. Гута это еще больше развеселило. По его губам пробежала легкая усмешка.

– Да, Блойд, как видишь, у нас тут небольшие изменения с момента твоего последнего визита, – только сейчас Блойд заметил стоявшего в дальнем темном углу коменданта. – А что прикажешь делать? Сам виноват.

Торн сделал знак закончившим возиться с цепями солдатам, и те поспешно ретировались из кабинета. Оставшись вдвоем с заключенным, Бен продолжил:

– После твоей выходки мне приходится задумываться о мерах предосторожности. Кто знает, какая еще бредовая идея родится в твоей отчаянной голове?

– В ней больше не рождаются бредовые идеи, – ответил Блойд. – Карцер надолго излечил ее от этого.

– Надолго – не значит навсегда. У любого лекарства, если не принимать его регулярно, ослабевает эффект. А у тебя так вообще был лишь разовый прием. Поэтому, ты уж извини, тут одно из двух – либо охрана в кабинете все время, пока мы с тобой болтаем, либо вот как сейчас – цепью к стене. По мне лучше так, чем греть чужие уши.

– А по мне, так лучше вообще какой-нибудь третий вариант, чтобы и без конвоя, и без цепи.

– Да ты, я гляжу, – шутник. Не теряешь чувства юмора. Это хорошо. Хорошо, когда чувства юмора много. Хуже, правда, когда его оказывается больше, чем чувства меры. Тогда можно и дошутиться…

– О, я уверен, что карцер лечит избыточное чувство юмора ничуть не хуже, чем глупость.

– Это правда, – улыбнулся Торн. – Но, надеюсь, ты не держишь на меня зла за прошлую «лечебную процедуру».

– Нисколько! Я ее заслужил, Бен. Хотелось бы и мне надеяться, что и моя дерзкая выходка тоже прощена.

– Я не злюсь на тебя, Блойд. Это был отчаянный и смелый поступок. Настолько же отчаянный, насколько и безумный.

– Да. И моя глупость стоила мне нескольких ужасных дней в карцере и шрама на затылке от приклада.

– Твоя глупость стоила жизни солдату, который меня спас. Я его расстрелял.

– Как расстрелял? – не поверил услышанному Блойд.

– Пулями. Из ружья. А как еще можно расстрелять? Так что ты в следующий раз, как нащупаешь шрам на затылке, вспомни, что тот, кто его тебе сделал, давно кормит рыб на дне моря.

– Но почему? Что он сделал?

– Да ничего особо такого… Он был славным малым. Почти героем, можно так сказать. Просто один не очень умный заключенный приставил нож к горлу коменданта Крепости. А этому парню очень не повезло стать свидетелем позора своего командира. Очень не повезло. Ведь для коменданта стать заложником заключенного – это же позор, как думаешь? Так вот, Блойд, запомни, что у всякой глупости бывают последствия, иной раз непоправимые. И касаться они могут не только тебя самого, но и кого-то еще.

Блойд молчал. В груди невыносимо щемило. Он не знал того солдата. Он успел познакомиться только с прикладом его ружья. Но он ощущал себя виновным в его гибели. Не причастным, а именно виновным. И между этими двумя понятиями непреодолимая пропасть. Вина многотонным прессом обрушилась на его плечи, сжала грудь, не давая вдохнуть, мешая пропихнуть внутрь застрявший в горле комок. Рядом с Блойдом и вокруг него всегда было много смертей. Люди гибли в бою, в заточении, в походе. Гибли за него, иногда даже прикрывая его своим телом. Но всегда это был их осознанный выбор, они всегда знали, на что шли. Поэтому никогда раньше у Блойда не было такого острого и невыносимого чувства вины. Этот мальчишка… Он же просто выполнял свой долг, он спасал своего командира. И за это он умер. Умер только потому, что стал свидетелем его, Гута, безрассудства… Но Торн! Как мог он так поступить с человеком, возможно, спасшим ему жизнь? Блойд смотрел на Бена и силился понять, как в одном человеке одновременно уживаются две совершенно противоположные сущности? В нем, как в котле, кипела сборной солянкой и какая-то искренняя, щемящая тоска, и чувство долга, чувство офицерской чести, и неимоверная, почти бесовская маниакальная жестокость. Блойд смотрел на Торна и физически ощущал его внутренние, никому не ведомые страдания. Оставаясь внешне непоколебимым железным хозяином Крепости, внутри Бен весь кровоточил истерзанными душевными ранами. Каждая смерть, к которой он был причастен, убивала и частичку его самого, уничтожала его душу, ввергала ее в кромешную тьму. А между тем разорванные в лохмотья остатки его души, как и всякой души человеческой, тянулись к свету, к чему-то чистому и неиспачканному грязью предательства и кровью невинных жертв – к тому, чего здесь, в Крепости, почти не осталось, и воплощением чего, в некоторой степени, стал для Бена Блойд. Гут стал для Торна единственным человеком, рядом с которым он мог позволить себе хоть ненадолго быть настоящим и не бояться проявить мягкость или слабость. При других обстоятельствах Блойд мог бы стать его другом. Настоящим другом. Единственным другом. При других обстоятельствах.

А сейчас Бен тоже молчал. Он, как и Блойд, думал об этом парне, которому не повезло. И о себе, ведь ему самому не повезло еще больше. Тот парень умер, а ему самому со всем этим предстояло еще как-то жить. Каждый день жить с этим. И с этим же умирать. И предстать на Суд тоже с этим. С этим и еще с сотнями других смертей.

Бен молча достал из сейфа бутылку коньяка, молча откупорил ее, наполнил два бокала, один из которых он протянул Блойду. Они выпили. Тоже молча.

Терпкая обжигающая жидкость продавила, наконец, застрявший в горле комок и ослабила сжимавшие его тиски. Блойд смог заговорить.

– Зачем ты это сделал, Бен?

Торн не ответил. Он лишь плотнее сжал губы и громко выдохнул раздувшимися ноздрями.

– Почему, Бен? Ведь он спасал твою жизнь!

– Вот именно! – взорвался Торн. – Неужели ты не понимаешь? Если он спас меня, значит, я оказался в ситуации, из которой меня надо было спасать! Значит, я проявил слабость! Комендант Крепости не может проявлять слабости!

– Но почему?

– Да потому, что это Крепость! Крепость! Это чертов ад на земле! И если все здесь еще не полетело в тартарары, то только потому, что здесь есть комендант, в котором нет ни слабости, ни жалости, ни сострадания. Я здесь для всех все! Да, я жесток, я для них кара небесная, но я же для них и Бог, и отец, и мать родная. И если я перестану быть таким, все здесь рухнет в одночасье.

– И ты предпочел перестать быть человеком, чтобы остаться комендантом?

– Заткнись, Блойд! Или я пожалею, что разрешил тебя сюда привести.

– А я о том, что попросил тебя об этом.

Блойд и Бен обменялись тяжелыми взглядами. Блойд изучал осунувшееся и посеревшее лицо коменданта. «Он постарел с момента нашей последней встречи, – подумал Гут. – А ведь так немного времени прошло. Совсем немного, чтобы так постареть!». Мрачные и усталые глаза Торна еще больше провалились внутрь и оттого казались еще более мрачными и еще более усталыми. На лбу обозначились новые борозды морщин, а голову то тут, то там посеребрила предательская седина. Даже его исполинские плечи хоть никуда и не делись, но теперь как-то опали, словно под тяжестью невидимой ноши. Только усы все так же молодились и задорно задирались кверху, что делало их неуместными на фоне обмякшего и осунувшегося облика коменданта. Блойд заглянул в потерянные глаза Торна и ужаснулся открывшейся ему бездне невыносимого внутреннего страдания. Это может показаться странным, но измученному и изможденному узнику вдруг стало неимоверно жаль своего тюремщика.