– Как это пошло, – сказал как-то об этом Димином поступке неряшливый блондин в очках.

– Когда Дима что-то совершает, это не пошло. Это его характер, – ответил ему паренёк с красным платком на шее.

Однажды Кеннеди спросил меня, когда я открыл блокнот и стал дописывать очередное письмо:

– Чего ты пишешь там всё время?

– Письма Сенеке, – ответил я, и попытки разлучить меня с Луцием навсегда прекратились.

Но Кеннеди оказался дьявольски эрудирован. Он стал рассказывать, как Сенека нечестным образом наживал добро. Он говорил долго, и общий разговор сместился в ту область, которой я никогда не принимал и не любил: все принялись галдеть и спорить, почему одни богатеют и приходят к власти, а другие так и остаются на глубоком дне всю жизнь.

В ответ на эту болтовню я написал вечером такое послание:

Письмо второе. О ростовщичестве

Приветствую вас, уважаемый Луций.

Недавно я подсчитал: я моложе вас на 1935 лет. Однако же, это странно и удивительно.

У нас жара. Воздух пляшет от зноя. На улицах пыль. Запах асфальта навевает дорожную тоску. По воле случая мы живём словно юные аристократы. Здесь можно написать «Мерзкую плоть» или что-то подобное. И признаться, мне это общество манерных хлыщей и глуповатых вертихвосток здорово наскучило. Хозяин гостеприимен, однако ж и высокомерен.

Но теперь о главном. Про вас говорят, будто вы были ростовщик, деньги давали в рост, притесняли рабочих, пили кровь сирот и вдов. Будто всё, что написано вами, – ложь и провокация. Ложь намеренная. Будто вы умели только письма красиво писать. А на деле сибаритствовали, занимались гедонизмом, подбрасывали воспитаннику своему разные идейки – как подольше и поковарней народ мучить.

Я, если честно, в это не верю ни капли. Никто из тех, кто такое говорит, не сможет даже роман страниц на 120 написать так, чтоб читатель ну хоть чуть-чуть растрогался: всплакнул там, в окно посмотрел, заволновался слегка. А ещё вы были почти министр и столько успели написать. Наши же правители вообще ничего не пишут. То ли некогда им, то ли не хотят. Поэтому им всё сочиняют нанятые на полный соцпакет и твёрдую ставку профессиональные дятлы. Отсюда заключаю: чтоб писать при такой занятости, нужно обладать особыми качествами.

Они б вас полюбили, если б вы из бочки вещали, голый, нищий и худой, словно узник концлагеря. Но и тогда, я уверен, сочинили бы про вас что-нибудь гадкое.

Всего доброго, Луций.

Ваш далёкий друг.

Писано в июльские календы.

***

После обеда Сеня тренировался прямо в нашем магазине: среди стеклянных витрин он с полной невозмутимостью крутил нунчаки.

Звякала цепь. Тяжёлые палки с блестящими металлическими набалдашниками с угрожающим свистом чертили в воздухе спирали и восьмёрки. Иногда Сеня бил ногами по воздуху и кричал что-то на японском. Нунчаки носились с бешеной скоростью, и, когда Сеня подкидывал их и рассекал воздух ударами ног, они взлетали к потолку и вращались, будто вертолёт. После этого фокуса Сеня ловил оружие над головой и продолжал тренировку.

Несколько раз своими упражнениями Арсений спугнул покупателей.

Я полюбил наш магазин. Здесь я мог спокойно писать письма, читать учебник по нейрофизиологии и считать статистику по эксперименту.

Но вскоре я заметил, что Сеня изменился. Нунчаки потеряли былое проворство, и мой друг здорово засветил этим оружием себе в лоб – он рассёк кожу и поставил хорошую шишку. Арсений не забалтывал покупателей, как раньше, и вяло отвечал им. Тогда я оторвался от писем Сенеки и с изумлением понял, что мой упрямый друг, мой друг – вечный двигатель – запал на Лену.

Я стал ревновать Сеню к этой девице. Дело в том, что мы дружили с Арсением откровенно: между делом, как другие обсуждают погоду, зарплату и цены на бензин, мы говорили о самых тайных, глубинных мыслях. Без всякой тени смущения рассказывали друг другу свои мечты, сомнения, грехи и тайные страхи.

Тем временем Дима давал нам жить в квартире, как мы хотим, и вместо платы лишь требовал поливать многочисленные растения в горшках и кадках и выгуливать ушастого коротколапого пса с печальными глазами и обвисшей кожей на длинной морде. Гулять с собакой мне особенно нравилось. Лена в каком-то смысле отнимала у меня друга, и я уходил на прогулку один с престарелым псом. Мы шли через залитые солнцем дворы в большой лесопарк у реки. Старый пёс обладал покладистым характером. Мы подолгу сидели с ним на краю оврага за многоэтажками, и пёс клал мне морду на колени, чавкал и поводил выпуклыми и влажными карими глазами.

Помню, как вечером Арсений ушёл с Леной на свидание. Мы с собакой долго гуляли, и я вслух рассказывал псу о том, чем делился только с Арсением. И по тому, как пёс снизу вверх заглядывал мне в глаза, я видел, что он внимательно слушает и старается понять.

Когда я пришёл домой, то начал было писать Луцию письмо о том, как всё случайно. О собаке, её природной понятливости и её карих глазах. О новых людях. О том, что мой сверкающий простор не за горами. Но письмо не пошло. Я вырвал лист из тетради и выбросил его в окно. Тогда я взялся за другую тему, быстро развил её и улёгся спать.

Сеня пришёл в пять утра, довольный и пахнущий сладкими женскими духами – как будто он целую ночь валялся и катался в клумбе с цветами и теперь от него, как мне казалось, даже летит пыльца. Он разбудил меня и стал вполголоса говорить о просыпающемся городе и дымке над рекой. В таком роде красноречия Сеня упражнялся редко, и выходило у него неловко и смешно. Он протянул руку к письму, которое лежало на тумбочке около моей кровати. Теперь у Арсения не было права читать мои письма, и я попытался перехватить его руку, но не успел. Сеня завладел писанием, уселся на подоконник и стал читать вслух.

Письмо третье. О городе

Уважаемый Луций, все у нас как с ума посходили. Очевидно, всему причиной аномальная жара.

В нашем городе хоть и не справляют Сатурналии, однако все точно так же надевают дурацкие колпаки и напиваются до рвоты – думаю, мало что изменилось в этом смысле за последние две тысячи лет.

Мне кажется, что я вижу то, о чём вы говорите, как город на том берегу реки сквозь плотный и холодный туман, но лишь стоит мне отвести взгляд, я тут же забываю очертания стен и башен этого города.

Я читаю в вашей книге о том, как бросить суетливую службу и уединиться, а сам ещё и не начал ни одного пути по-настоящему. Умом я понимаю, о чём вы говорите, а душой совсем не чувствую. Словно передо мною горный хребет, и мне рассказали, что за ним находится, но путь мой – пешком переправиться через него и увидеть всё самому, а не довольствоваться слухами и чужими рассказами.

Я читаю в ваших письмах о том, что ожидает нас всех, и о непреодолимом жестоком фатуме, но сам, поверьте, ещё так рад творить глупости, и мир вокруг меня ещё так светел и так мне любопытен, что и здесь, похоже, я не понимаю до конца ваших слов.

И потому из-за бедного моего опыта мне кажется, будто за вами стоит целая толпа мудрецов и учителей, а за мной никого – я совсем один.

И ещё часто вы мне кажетесь весёлым стариком, а не холодным и мрачным моралистом.

Писано в третий день до июльских нон.

С уважением, ваш друг.

Я решил подремать, но не мог заснуть. Из открытого окна тянуло холодком и доносился, так милый мне, первый шум утреннего города. Город просыпался и будил меня всё настойчивей. Захотелось пить, я пошёл на кухню и заварил чаю. Сеня тоже пришёл на кухню и с восторгом стал говорить о самом разном, и я его слушал. После рассказывал я, и слушал он. И так мы проговорили с ним до десяти утра. После мы неумело играли на Диминых гитарах, гладких и сверкающих, словно лёд. Дима кричал нам, что играем мы омерзительно. Его голос доносился то с одной стороны, то с другой, то сверху – в квартире была сумасшедшая акустика.