Во всём виновата монета герцогства Люксембург. Я нашёл её среди хлама на старом шкафу – ума не приложу, откуда она оказалась в нашем доме. Монета была тонкая, но величиною с пятак. Дата на ней совершенно стёрлась – это придавало моей находке тайну и значимость, – зато герб сохранился отлично. Начищенная, медная монета заблестела. Её гордый львиный герб навевал мысли о чём-то старинном: неприступные крепости, рыцари и хриплый зов охотничьего рога в глухом лесу.

Я пробил в монете дыру и стал носить её как брелок для ключей.

Я толком не разбирался в коллекционировании, да и не стремился поначалу к достижениям в этой узкой области знаний, не требующей, честно говоря, особых умственных усилий. Я просто таскал монету в кармане, разглядывал, иногда хвастался перед товарищами – те ценили вещицу. Так я прослыл коллекционером. Трое моих приятелей тоже решили собирать монеты. Они тут же обогнали меня по величине коллекций, так что мне пришлось поддерживать так легко приобретённую репутацию, и я втянулся.

Мы таскали на обмен друг другу килограммы советских копеек, медяков и случайных монет всех государств мира, среди которых изредка попадались редкости. Вряд ли б вы нашли коллекционеров более страстных: мы собирались и хвастались находками, ругались, обманывали друг друга, меняли монеты на детали от мопеда, велосипедный насос или кассеты для магнитофона.

Постепенно кое-что у меня скопилось. Я не знал, как поступить со свалившимся на меня богатством, поэтому сложил монеты в банку и повесил на стену карту, где жирно обвёл карандашом страны, денежными знаками которых я уже завладел.

Тем же летом я оказался в городке под названием Каменск. Я приехал туда вместе с родителями. Десятка полтора наших родственников собрались и зашумели в большом деревянном доме: они справляли чей-то громоздкий и круглый юбилей.

Мне очень понравился этот дом. Весь он скрипел: лестницы, тяжёлые двери с вытертыми до блеска железными ручками, холодный деревянный пол, – но скрип этот был особый, крепкий, он говорил о непоколебимости и добротности.

Комнаты в доме были большие, но с низким потолком. Их загромождала тяжеловесная древняя мебель. Громадное чистое зеркало, в полный рост, висело на стене в коридоре.

Я заходил в хозяйскую комнату, где стояла тишина и где крашеный блестящий пол ослепительно сверкал и, казалось, отражал люстру на потолке и даже деревья и небо за окном. Я забредал в ту комнату, потому что меня влекли старые фотографии в бумажных рамках на стене. Там были двое курносых парней в тяжёлых тулупах и танковых шлемах. Женщина со светлыми глазами и строго сжатыми тонкими губами. Множество других людей. И почему-то на одной фотографии – белая собачонка с закрученным хвостом.

Но обязательно в комнату врывалась сухая и резвая старуха с золотыми зубами и изумрудной брошью на груди. Это была моя троюродная бабка по неизвестной мне кривой генеалогической линии. Старуха резким голосом, не ждущим оправданий, командовала:

– Поди-ка вон на улицу, нечего шататься здесь!

И тут же поправляла ногою палас, и так лежавший идеально, и всем видом давала мне понять, как я шаркаю ногами и вношу беспорядок в её идеальную паласную симметрию. Затем старуха с силой взбивала кулаками подушки и перекладывала их так, чтобы они стройной пирамидой подымались к потолку.

Среди портретов была и она со своим молодым мужем – девушка с тонким испуганным лицом застыла на свадебной фотографии. Парня давно уже не стало. Девушку кто-то заколдовал, и она обратилась в злобную старушенцию, смысл жизни которой – стирать повсюду пыль и бороться с нарастающим хаосом.

Но тогда я не сочувствовал этой женщине. Мне хотелось разозлить старуху, и я шаркал ногами по её половикам и оставлял все двери на своём пути распахнутыми настежь.

Итак, дом и старые вещи в этом доме пришлись мне по душе, и взрослые, нагрянувшие сюда, поначалу вызывали во мне бурную, жгучую радость. Всего за пару дней столько людей поднялось по лестнице, что она не выдержала и сломалась, и тут же её починили. Взрослые шумели, хохотали и шутили друг над другом. От них пахло то духами, то сигаретным дымом, то вином. Два старичка бесчисленное количество раз за день выходили покурить на крыльцо. Они доставали кисеты с махоркой и по очереди забирали грубыми пальцами табак друг у друга, причём каждый другого изо всех сил пытался перещеголять в этой церемонии и старался угостить приятеля первым.

Но только в первый день все были счастливы и радостны. Эти люди лишь казались уверенными и беззаботными. Уже на второй день, обследуя большой дом, бродя по двору, я слышал совсем другие речи. Я почувствовал перемены в словах взрослых людей и заметил, что эти люди навязывают друг другу и даже мне одни и те же разговоры. Все они обращались с беседой так, будто соревновались: кто быстрее добежит до своей обожаемой темы, всегда связанной либо с хвастовством, либо с пережитыми бедами, и выскажется по ней сполна. Я наслушался их разговоров досыта, и тогда сам собой в моей голове появился вывод: взрослые всегда говорят о том, что растеряли в прошлом, и о том, что боятся потерять в будущем, а также о тех предметах и занятиях, в которых они, по их же мнению, смыслят гораздо больше других. Получалось, что в доме собрались одни гениальные люди – однако они растеряли в жизни почти всё и теперь усердно строили планы: как бы не ускользнули у них из рук последние крохи.

Тогда для меня слово «взрослый» и слово «усталый» стали полными синонимами и слились в одно понятие: устарослый или взрусталый – как хотите. Смысл этого слова я прилагал к любому человеческому существу возрастом старше тридцати лет.

Только один человек мне понравился. Этот молодой дядька чаще других курил на крыльце. Он никогда не лез ко мне с расспросами и каждый день здоровался со мной за руку – в этом я видел какой-то особенный ритуал.

Всё он делал с лёгкой уверенностью и как будто наплевательством. Когда старики играли в карты, он вдруг демонстрировал несколько умопомрачительных карточных фокусов: угадывал масти или запоминал почти всю колоду. А после, подвыпивший, показывал, как правильно отжиматься на одной руке, и, что странно, ему этот гимнастический трюк удавался.

Однажды мы с ним встретились во дворе, и он сунул мне в руки большую, колючую, закрученную винтом морскую раковину.

– Нашёл на чердаке, – бросил он мимоходом так, будто совершил что-то не совсем законное.

И тут я понял: мы видим с ним этот мир одинаково. Я полюбил его за этот поступок сразу и бесповоротно, и между нами, как я твёрдо решил, установилась скупая на слова, прочная мужская дружба.

Гости всё ещё приезжали. Их шумно встречали. Но мне это надоело. Мне стало скучно оттого, что я оказался единственным подростком в этом доме.

На третий день я проснулся рано. Перекусил на кухне, пока все ещё спали. Вышел во двор, поиграл с мохнатой и глупой собакой. Я репетировал с ней утром и вечером следующую сцену: швырял резиновый мячик, затем, схватив за ошейник, тащил псину к месту, куда он упал, и с трудом запихивал мяч собаке в пасть, показывая таким образом, что нужно с ним делать. Затем пёс получал в награду кусок хлеба, и мяч снова летел прочь. Так ничего и не добившись от собаки тем утром, я пошёл гулять по городу. Каменск был совсем небольшой, и я поставил себе цель – пройти его весь насквозь.

Я шёл по узкой улице мимо деревянных домов. Изредка, с грохотом подпрыгивая на ухабах, проезжала какая-нибудь легковушка. Улица вела всё время в гору, и когда я наконец одолел этот долгий подъём, мне с высоты открылся чудесный вид: широкая река огромным полукругом делила городок пополам, кругом цвели сады, кое-где сверкали на солнце железные крыши.

Вскоре я вышел к реке. Дул ветер, и в жарком воздухе носилась пыль. У воды лежали перевёрнутые лодки. У самого берега поднималась из воды ржавая, позеленевшая, затопленная баржа. На крутом противоположном берегу росли высокие сосны.