– Название для магазина придумываем, – ответили мы.

– «Сундук мертвеца», – сказал Дима с ходу.

Нам понравилось это название, и нам так не терпелось закончить работу, что мы сразу же отправились в город и на асфальте напротив нашего переулка намалевали сундук, череп с костями, написали «Сундук мертвеца» и указали путь к магазину стрелкой.

***

Дима болел диабетом. Он совершенно не заботился о своём организме. Даже наоборот – старался разбить себя вконец. Сразу после обеда он в одиночестве напивался пива. Вечером он уезжал на сверкающей машине, возвращался сильно пьяный и засыпал на диване с книгой на груди, обсыпанный сигаретным пеплом. Нашему приятелю грозила кома, но Арсений расталкивал Диму и вкалывал ему дозу инсулина.

Собственно, из-за диабета Сеня и познакомился с Димой. В прошлом августе рано утром Сеня как-то шатался по набережной. Мой друг совсем не спал, потому что целую ночь ему никак не поддавался кусок кода на С++. Совсем отупев, он брёл вдоль реки и проклинал выбранную профессию.

Было пасмурно. Над рекой неслись серые лохматые тучи. Длинный остров на стремнине, поросший деревьями, словно плыл против течения, а ему навстречу тащилась баржа, гружёная щебнем.

На пустынной набережной, в самом её конце, где и днём редко гуляют, Сеня увидел парня. Тот спал на лавке. С головы его свалилась мексиканская шляпа. Рядом, прямо на набережной, нарушив все правила, стояла чёрная машина. Все двери в машине были распахнуты. Магнитола громко играла классику. На асфальте между лавкой и машиной валялся открытый чёрный кейс величиной с ладонь, а в нём лежали тонкие шприцы.

Мой друг прошёлся вокруг машины, заглянул внутрь. Послушал музыку. Взял в руки шприцы и прочитал надписи на них. Тогда он растолкал парня. Тот взмахнул руками, прокричал: «По домам, бесовское отродье!» – и свалился с лавки. Стоя на четвереньках, он долго смотрел на наручные часы. После пробормотал:

– Укольчик надо бы, братишка.

Сеня подал ему кейс, но парень не справился и рассыпал шприцы. Тогда Сеня вколол ему дозу сам.

Так и познакомились.

***

Дима стал своего рода совладельцем нашей маленькой компании. Он дал нам взаймы денег на ремонт. Ещё он коллекционировал серебро. Покупал у нас наугад дорогие монеты и банкноты. Утром я находил монеты, которые Дима купил вчера, в пепельнице, в горшках с цветами, на дне чайника с заваркой. Однажды с утра, когда мы собрались на необъятной кухне, а Дима в одних трусах выполз из комнаты, чтобы опохмелиться, монета, пробитая посредине, висела у него на цепочке на голой волосатой груди, будто варварский талисман. Я разозлился и стал едко укорять Диму. Сеня даже не взглянул на Димину медаль. А однажды мой друг даже посмеялся над очередной его выходкой: Дима скрутил сигару из дорогой коллекционной купюры и скурил её.

– Умение с невозмутимой улыбкой аплодировать плохим номерам здорово поможет тебе в жизни, – сказал мне Арсений и добавил: – Если это оправдывает цель.

Дима отчего-то решил, что со мной можно беседовать о мрачных и фатальных идеях, что свили гнездо в его голове. Он давал мне книги по йоге, психоанализу и нумерологии, а ещё Кастанеду, Блаватскую, какие-то исследования о Рерихе и Лавкрафта – ни одну из этих книг Дима не дочитывал.

Изредка в доме появлялась его мать – тихая женщина с растерянным взглядом, обвисшим собачьим лицом и толстыми короткими пальцами, увенчанными золотыми перстнями. Она не разговаривала с нами, будто не видела нас вовсе. Возможно, она тихо жила в доме всё это время. Думаю, что этот современный дворец просто задавил её – она добилась своего, и теперь ей попросту нечего больше желать.

С матерью Дима не разговаривал, но однажды объявился его отец, и в тот день Дима заранее нас предупредил, чтоб мы прибрались в своей комнате, а на возможный вопрос его отца: «Какого черта вы тут ошиваетесь, молодые люди?» – Дима приказал отвечать:

– Вместе с Димой мы играем кантри в рок-баре «Винтовка Мосина».

Я удивился и хотел переспросить, какое такое кантри и что за винтовка, но Сеня тут же на всё согласился, не дав мне и слова вставить.

Отец его пришёл поздно вечером. Он выглядел как сильный, но уставший и затравленный зверь. Это был высокий мужик с маленькими ушами и бритой головой. Ещё он походил на боксёра – широченные плечи, длинные руки с тяжёлыми кулаками, кривой сломанный нос. Он посмотрел на нас так, будто мы были растениями в кадках. На кухне он налил себе крепкого напитка из красивой бутылки и заперся на замок в комнате с телевизором.

По вечерам у Димы собирались его друзья, и, глядя на них, я понял, что значит старомодное выражение «люди не моего круга».

Встретившись первый раз тем летом, эти ребята битых три часа с высокомерием и очаровательной беззаботной наглостью рассказывали друг другу о том, какие страны они посетят этим летом, какие чудесные учебные заведения они вот-вот окончат, как безоблачна их будущая карьера. Они пили и засиживались у Димы далеко за полночь. Они накуривали целые облака дыма, а Дима наблюдал за ними по-хозяйски и наигрывал на гитаре.

Друзей приходило много, всех я не запомнил. Но костяк этой компании оставался одним и тем же. Всегда приходили два любителя музыки. Один – длинный и костлявый, с чёрной блестящей чёлкой в пол-лица, всегда с красным платком, повязанным на шее. Когда я спросил его, зачем ему этот платок, он хрипловатым голосом ответил:

– Это не платок, это – обет.

Второй, его друг, был неряшливый и рыхлый блондин. Короткие волосы всегда торчком. На лице – очки в толстенной оправе.

Эти двое приходили с виниловыми пластинками. Они садились в кресла по обе стороны от столика с проигрывателем и ставили на нём старый рок, блюз или джаз. Они перекидывались замечаниями, курили, пьянели, спорили и качали в такт музыке головами. Дима с покровительственной интонацией говорил, что проигрыватель для пластинок он купил только ради этих двоих, чтоб они почаще к нему приходили.

Всегда заходил в гости биатлонист – бритый бугай в спортивном костюме. Чаще всего он говорил о завоёванных медалях и рассказывал об этом всегда одинаково: «Я в гору вкручиваю, а они сдохли!»

Но больше всех по вечерам болтал парень по кличке Кеннеди: бритый наголо, с серебряной серьгой в ухе, в любую погоду одетый в белую рубашку, брюки, иногда в пиджаке с галстуком. Он забивал себе голову самой разной ерундой, связанной, как правило, с незаконной добычей денег. Он намечал жертву и после бросался на неё с рассказами о рынках сбыта, плантациях какао и алмазных копях в Африке, о налогах, оффшорах и банках в Сингапуре. Он часто упоминал о «невидимой руке рынка». Скорее всего потому, что его родителей эта самая рука до сих пор только ласково гладила.

Ещё приходила девушка Лена. Она занималась фехтованием, она получала безумную стипендию, она учила арабский язык и улыбалась, словно кинозвезда. Когда я смотрел на неё, мне казалось, что лицо у неё светилось, как у святой на витраже. Но её красота не трогала какой-то важной, почти физиологической составляющей моей души, хоть я и восхищался ей и заранее остро завидовал тому, кого она выберет. И вскоре я понял, что глупых подвигов из-за неё я совершать бы точно не стал, и мои чувства поутихли.

Дима сильно менялся, когда Лена приходила. Он сидел в углу, пока все пили, и наигрывал на гитаре сумрачные блюзы, а под конец вечера надирался вдрызг, и по его слову вся компания покидала разгромленную квартиру и мчалась на машинах за реку, в клубы и бары. А иногда он всюду ходил за Леной, смотрел ей в глаза, говорил вполголоса, но под конец вечера ругался с ней и вскипал так, что бил бутылки об стены. Компания принимала разбитые бутылки и эти мелодрамы как должное: все хохотали и аплодировали.

Как я узнал после, Дима дружил с Леной с детства. С девятого класса они встречались и лишь несколько месяцев назад расстались. После расставания Дима резал вены, забравшись в горячую ванну. Он исполосовал все руки, но после передумал, кое-как замотал раны бинтами и вызвал скорую, потому что совсем ослабел от потери крови.