Мишка, конечно, попытался было вернуться к этому делу:

– Мама, вы только посмотрите, какой он огромный. У него уже сала наросло, что весь складками пошел. Да на этакого борова и комбикормов не хватит!

– Не дам! – Уперлась баба Маша. – Не дай бог узнаю, что убил моего поросенка. Своих режь, моего не трожь! Ты меня понял?

А потом, чтобы Мишка окончательно отстал, прибавила:

– Вот покуда идет по ящику Санта-Барбара ваша, поросенок мой будет жить!

СиСи умрет, так и не дождавшись конца «Санта-Барбары» и на год переживя саму бабу Машу.

Побег

Баба Маша выглянула в окно: где же старший зять?

Мишка на скамейке расселся под сиренями. Теми самыми, что разрослись шибко. Руки расставил. У старшего Мишки, конечно, ручищи – пальцы, что бревна, такие растопыришь и половину скамейки займешь.

Щурится от солнца зятек: такое яркое, что аж полуслепого донимает.

Есть все же у Мишки талант. Был бы зрячий, талантом не назовешь, конечно, а в его положении – талант. Он многого не видит, а как задумаешь что, так сразу заметит. Мишка хоть и слепой, но если что ему нужно будет, так и муха мимо не пролетит – будет поймана. Это, конечно, бабе Маше не на руку. Эх, не на руку.

Мимо Мишки Галька проплыла – баба из соседней двухэтажки. Проплыла что баржа, неторопливо, неповоротливо. В Гальке, поди, килограммов 140 будет. Если не больше.

Лицо у Гальки плоское, незапоминающееся. Глазки маленькие, к носу жмутся. Нос выдающийся, но тоже плоский – как галька на реке Чагоде. Щеки вытянутые, к земле стремящиеся. А за ними подбородки, аж целых три. И все одно – куда-то вниз норовят упасть. Волос у Гальки, пожалуй, что жиденький, но вот не видел его никто и никогда. Прячет Галька свой жидкий волос под засаленным серым платком – всесезонним.

Ходит Галька вразвалочку, пухлые ручки свои пытается за спину завести. Только это у нее несуразно выходит.

Мужа у Гальки нет, а вот детей целых три. И все упитанные в мать. Про мужа шутят, что был он, дескать, когда-то, да Галька его задавила и теперь в складках своего тела носит, а сама объявление в газету подала: так, мол, и так, пропал мужчина, уснул 20 октября и не вернулся.

Гальке, конечно, такие шуточки не нравятся. Да и сама она знает, что все ее дети от разных отцов, но другим о таком знать вовсе не обязательно, а то разнесут по всей деревне, еще и в соседние поселки передадут.

Зять Мишка все над Татьяной шутит: как поругаются, так говорит, что уйдет он к Гальке:

– То ли дело Галька! Ты только посмотри: вся при теле. Есть, за что подержаться.

Татьяна знает, что шутит муженек, плечами пожимает, вместе с плечами большая Татьянина грудь вверх воздымается: разве уйдет мужик от такой груди? Да никогда!

– А мне то что, – говорит Татьяна. – Иди. Жалко что ли?

А сама смеется. И Мишка смеется. Вспоминают, как приехал однажды к ним Мишка-младший зять и увидел впервые Гальку. Глаза у Мишки-младшего стали по две десятирублевки, и голос пропал. Просипел Мишка-младший:

– Это что еще за чудище такое? Сколько лет живу, а такое впервые вижу. И спереди титьки, и сзади титьки. Баба это или две?

Мишка, который старший, отвлекся на баржу-Гальку.

– Посиди, – говорит. – Галина, со мной.

Галька – баба скромная. Притормозила возле Мишки, а сесть стесняется. И поздороваться даже стесняется. За то многие Гальку нелюдимой считают.

А Мишке все равно: здоровается, нет ли. Он и сам с кем хочешь поздоровается. Вот он и принялся Галину заговаривать.

Баба Маша тем временем отползла от окошка, взяла в руки свой узелок, тот, с которым вчера приехала к Татьяне. Разобрать еще не успела: Татьяна полку для баб Машиных кофт только сегодня вечером обещала приготовить. Узелок тяжелый – не утащить. А, и бог с ним! И без пары трусов прожить можно!

Прошла по дому на цыпочках. Хоть и знает, что нет никого, но все равно старается все сделать тихонечко. Дверью скрипнула. Громкая, зараза.

Нырнула в подъезд. Вот, где страхи-то! Бетонный подъезд пугал бабу Машу больше всего: гулкий, холодный, вонючий, с тощими кошками на лестнице. Проскочить бы его, да побыстрее.

Дверь подъездную чуть приоткрыла и смотрит в щелочку: вот он, Мишка, баржа-Галька его почти полностью закрыла своей широкой спиной. Сейчас самое время, пока Галька дальше не двинулась.

Баба Маша вынырнула из подъезда, завернула направо, потом еще раз направо, на проселочную дорогу, мимо заброшенного барского дома, мимо старого яблоневого сада, мимо остановки, высоченной ели, на асфальт и все прямо-прямо-прямо. До самого Пучнина.

Нет сил ей тут, у Татьяны, жить. Не ее это все! Не ее.

Татьяна все одно твердит:

– Умирает, мама, наша родная деревенька, наше Пучнино.

И права Татьяна: магазин давно закрыли, только Надьку крапивную раз в неделю теперь присылают. Автобусы тоже раз в неделю теперь ходят. В соседнем Стулове только и осталась, что колхозная ферма (да и та лет через пять закроется, развалится и сгниет окончательно. Все, не будет больше Стулова на карте мира): все жители оттуда повыехали да повымерли.

Но в Пучнине-то живут еще старики!

Им свет иногда отключают. Газа нет. Водопровода нет.

А к чему это все? Столько лет без водопровода жили – и ничего, справлялись. Колодец – вон, прямо у крыльца. Неужто сложно водицы натаскать?

Так, километр по Татьяниному селу до трассы. На трассе – жуть. Машины туда-сюда, туда-сюда. Кто и придумал этакого зверя? То ли дело лошадь. Не шумит, не гонит. Вот ходили бы по трассе не машины, а лошади, можно было бы сто раз успеть дорогу перебежать.

Собрала баба Маша все накопленные за 88 лет силы в кулачок (только в кулачке и поместились), прибавила ходу уж на сколько смогла и перемахнула через трассу.

Перемахивала долго: минуты две, не меньше. Хорошо, без происшествий.

Страшно тут.

Потом еще четыре километра по асфальту, но баба Маша в лес свернула – там вдоль основной дороги еще одна тянется. И прогуляться по лесу приятно, да и не заметит так никто старушку, не вернет в Татьянину квартиру.

Потом из леса к мосту выбресть как-то надо, а за мостом – гравийка начинается. Вот по гравийке прямехонько до Пучнина и доберется.

Но тут сзади все зашумело, загрохотало и донесся до бабы Маши дух навозный. Оглянулась: трактор по дороге катит. Останавливается возле бабы Маши, а из кабины мордатое лицо тракториста Егорки высовывается:

– Баб Маша, здравствуй! Ты никак домой собралась?

Баб Машу все знают. Как ее не знать! Колхозные гаражи аккурат возле ее дома в Пучнине стоят, а трактористам да комбайнерам то водицы, то хлебушка захочется. Так к бабе Маше и идут.

– Собралась, – отвечает баба Маша. – Отчего ж не собраться?

– Подвезти тебя, может? – Предлагает Егорка.

Баба Маша задумчиво окидывает трактор взглядом: большой, высокий. Давненько она на тракторах не ездила. Егорка замечает бабушкину задумчивость:

– Ну, давай тебе помогу, что ли.

Хватает баб Машину палку – в лесу подобрала для опоры – закидывает ее в кабину. Баба Маша уже ногу на ступеньку ставит, а дальше подняться не может. Еще бы: уже пять километров прошла, устала.

Егорка легко подхватывает бабушку, что перышко, и вслед за палкой закидывает за свое кресло в кабине. Баба Маша поправляет юбку: может быть, и устыдиться тут стоило бы – юбка-то задралась под полными руками тракториста. Да кто уж после восьмидесяти стыдится? Уж и стыдиться больше нечего.

Егорка прыгает в кабину, хлопает громко дверью, заводит трактор и трогается. А сам поглядывает через плечо на бабу Машу:

– А что это тебя Татьяна Ильинична не проводила, не отвезла? Как это она тебя двадцать километров пешком отправила?

Баба Маша юбку все теребит, на Егорку смотрит и улыбается. А пускай думает, что не слышит она ничего. Еще выдумывай тут, оправдывайся перед ним. Неча! Везет себе, и пускай везет. И без отчетов обойдется.