Петух осмотрелся по сторонам и первый раз в неродной деревне закукарекал. Да так громко, что собаки, сторожившие хлевы да сараи вокруг, к своему же собственному недоумению подвыли в голос этому громогласному «Ку-ка-ре-ку».

Курицы-приспешницы, получив приглашение от своего предводителя, нерешительно выползли из укрытия и принялись старательно разгребать Татьянины ровные грядки своими коротенькими старенькими лапками.

С тех пор в Татьянином огороде установилась петушиная диктатура. Каждого, кто пытался проникнуть туда, петух встречал истеричным криком, расставленными угрожающе крыльями, распушенным петушиным хвостом и нападениями.

Уважал (не боялся) петух только Асенькиного отца, баб Машиного внука. По неведомым, даже для самого петуха, причинам.

Огород для всей семьи стал недосягаем.

– Тьфу! – Ругалась Татьяна. – Хоть башку ему отворачивай! Будет у нас петушиный супчик на обед.

Ругаться – ругалась, а знала, что никто злобного баб Машиного петуха не тронет: не в их это правилах – курей здесь для яиц только держат, не для мяса, а петуха для предводительства. Ну, не принято головы им воротить. Хоть и очень хочется.

Невестка с правнучкой Асенькой попытались было пробить петушиную оборону. Вооружились лопатой, острой, как лезвие, отправились на огород. Петух их издали приметил. Заголосил на всю округу. Курицы-приспешницы сбились в кучку, нервно закудахтали. Не успели невестка с Асенькой открыть калитку, как он уже полетел на них с раскрытым острым клювом: того и гляди – проглотит. Невестка лопату перед собой выставила, Асенька за спину мамы спряталась. Боится ли петух лопаты? Конечно, не боится. Нападает на нее, того и гляди: сам себе голову отрубит. Сам горлопанит и норовит одновременно и невестку, и Асеньку клюнуть.

– Ой, мама, – прошептала испуганная Асенька (она с тех пор будет всех петухов стороной обходить, даже самых спокойных). – Это не петух. Это какой-то Горыныч. Словно у него несколько голов, раз он и на тебя, и на меня одновременно нападает.

Так к нему и привязалась кличка – Горыныч.

До него ни один петух такой чести не удостаивался. Максимум – Петя. А тут вон как: Горыныч. И словно чуточку еще страшнее стал.

Приехал с бабой Машей еще и боров.

Приехал не сразу. Для него пришлось отдельный транспорт нанимать – колхозный трактор с крепкими бортами у телеги. Чтоб не вырвался.

Баба Маша увещевала, что он и не вздумает вырываться: спокойная скотинка, прилежная. К тому же, уже старая.

Как правило, свиней в деревнях долго не держат: до года-полутора откармливают, а потом пускают на мясо, сало и прочие прелести. Тут уж так заведено: коровы – для молока, овцы – для шерсти, курицы – для яиц, а для мяса – свиньи.

Своего борова баба Маша взяла еще маленьким, крохотным, двухмесячным поросенком. Брала в колхозе – так все поступали. Так как поросята доставались почти задаром, никто не вел себя как на рынке: какого дали, такого и принимали. Уши, глаза, ноги, тело никто не осматривал перед получением. Ну, коли помрет, так жалко, конечно, но всегда нового можно взять.

Этого поросенка бабе Маше вручили в мешке, а она и заглядывать внутрь не стала: что она поросят что ли не видала? Перекинула мешок аккуратно через плечо и домой понесла. Поросенок тихонечко похрюкивал, отзываясь на каждый бабы Машин шаг, но вел себя подозрительно спокойно. Обычно они верещат на всю округу, пока не запустишь в загон и не накормишь. А тут нате – хрюкает. Словно ему даже нравится в мешке кататься.

Пришла баба Маша в хлев, опустила осторожно своего поросенка в мешке, легонечко его подтолкнула:

– Ну, милок, выходи.

Поросенок сначала выставил пятачок. Баба Маша пригляделась: а пятачок-то не розовый, а черный какой-то. Испачкал, что ли?

Поросенок пятачком водит, принюхивается. Баба Маша его легонько по спинке через мешок похлопала:

– Ну, чай не цветами пахнет. Разнюхался тут.

Вышел поросенок целиком на свет. Баба Маша так руками и всплеснула:

– Матерь Божья! Да ты весь грязный!

Ну и свинью же ей в колхозе подложили. Конечно, поросятам полагается быть немного неопрятными, но не такими черными!

Баба Маша, зачем-то предварительно послюнявив палец, потерла поросенка с одного бока, с другого.

– Батюшки! Да это и не грязь.

Вот ведь диковинка: в розовом царстве колхозных поросят уродился этакий черныш.

Баба Маша почувствовала острую необходимость дать своему новому поросячьему чуду кличку.

– Что ж, будешь у нас СиСи, – заявила она поросенку после недолгих раздумий.

Отчего ей вдруг вздумалось назвать поросенка именем героя «Санта-Барбары», баба Маша не знала. Она и сериал этот не так часто смотрела: телевизора не было. Так, редкие серии у соседки, да у Татьяны когда гостила – во всяком доме, где баба Маша оказывалась вдруг вечером. Тут хочешь-не хочешь, будешь смотреть, потому что вся семья смотрит. Важное событие – нельзя пропустить.

Да и СиСи тот, киношный, был светлокожим. Это баба Маша точно знала. Но вот так ей захотелось: как олицетворение чего-то экзотического.

СиСи оказался поросенком необычным. И не только по цвету кожи. Он добродушно подхрюкивал, когда баба Маша разговаривала с ним. Словно понимал ее. Не набрасывался на еду, как то делали все поросята до него. Ел, не чавкая и не плюясь, что совсем уже из ряда вон. Постоянным посетителям, которые повалили к бабе Маше, прослышав, что в ее хлеве живет необычный черный поросенок, он словно бы кланялся, приветствуя. Или это только казалось так?

И глаза у него… Ох, эти глаза. Не противные тупые поросячьи. Огромные. Карие. Добрые глаза. Смотрят пристально, словно пытаются в самую душу залезть и прочесть, что же там творится.

Однажды баба Маша забыла закрыть загон СиСи. Другая бы свинья на его месте давно бегала по деревне, вереща как резаная. Баба Маша так и подумала, обнаружив распахнутые двери и загона, и хлева. Приготовилась уже побежать по улицам, разыскивая потеряшку, но наткнулась на него сразу за домом. СиСи валялся посреди лютиков. Бабе Маше даже показалось – нежился. Завидев хозяйку, он приподнял пятачок и довольно прихрюкнул. Баба Маша, конечно, в свинском ничего не разумела, но она готова была биться о заклад, что этот «хрюк» означал что-то вроде «хорошо-то как».

Баба Маша зачем-то махнула приветственно СиСи рукой. Потом осмотрелась по сторонам: не видел ли кто, а то скажут – рехнулась старуха. И на свой страх и риск оставила поросенка нежиться в лютиках.

Ближе к вечеру, к самому времени ужина, СиСи поднялся, наконец, из лютиков и неспешно, вальяжно вернулся в хлев. Зашел в свой загон. И будь у него не копытца, а руки, он, наверняка, и дверь бы за собой закрыл.

Где-то через год после описываемых событий появился у загона СиСи Мишка-зять. Старший. В руках у него сверкал огромный, острющий мясницкий нож.

– Хорошенького борова вы откормили, мама.

А СиСи смотрит своими огромным карими глазами пристально на Мишку и словно понимает, что вот-вот настанет конец его раздольной поросячьей жизни.

Мишка уже было приоткрыл загон, СиСи при этом вел себя смирно, даже покорно, что несвойственно поросятам под угрозой смерти. Обычно они предчувствуют скорую погибель, забиваются в угол, верещат истошно.

СиСи же встречал своего убийцу спокойно, уверенно и словно чуточку гордо.

Тут баба Маша не выдержала. Бросилась к Мишке, выхватила у него нож:

– Нет! Не дам! Не надо его убивать.

Мишка аж опешил:

– Мама, ну вы чего? Он уже достаточно откормлен. Можно уже резать.

– Нет, – настаивала баба Маша. – Рано. Не готова я. Давай через полгодика.

Но через полгодика она вновь не подпустила Мишку к своему СиСи. И через год. И через два. И никогда.

И вот теперь боров СиСи переехал в Татьянин хлев. Переезд он перенес прекрасно, на месте сразу обжился. Вот только баба Маша теперь нервничала: как бы Мишка втихую не зарезал ее СиСи.