Все обыкновенно смущаются: чего это он про жены своей грудь разговоры ведет, как-то грубо это, неприлично.

А Мишка смеется и добавляет:

– Теперь свою Таньку издалека узнаю: сначала вижу – грудь идет, потом уж и саму жену чуток да разглядеть могу.

Татьяна, и вправду, грудью своей великой «страдает». Нальет, бывало, себе чай, поставит чайник на плиту, что сразу за столом стоит, повернется обратно: р-раз и снесла своей могучей грудью всю чашку.

Блинкает Татьяна, берется за тряпку, а потом все сызнова – чай, чайник, плита.

Аккуратнее: чашка!

Блин!

Как случилась слепота эта с Мишкой, он не признается. Отмахивается, мол, высунулся из окопа не вовремя. Одна Татьяна знает, что избили Мишку в армии за характер его задиристый. Стукнули куда-то не туда, вот и ослеп.

Внучка Ася спрашивает дедушку:

– Деда Миша, а ты меня как видишь?

Деда Миша щурит свои голубые подслеповатые глаза, вглядывается в шустрое личико Асеньки. Говорят, что нос у внучки его, деды Миши – круглая картошка, а не нос. Вот за что девочке такая напасть? Настрадается она еще с таким носом.

Только Мишка нос этот, картофельный Асин, не видит. Говорит ей:

– Вижу тебя, конечно вижу.

Ася не отстает:

– А как я выгляжу?

Хитрая внучка, хоть и шестой год всего пошел.

Деда Миша улыбается широко и по-доброму. Первые морщинки у его глаз собираются у голубых глаз: молодой он еще дед – всего-то 53 года.

– Ты у меня самая красивая, – говорит деда Миша внучке Асеньке.

Внучка хоть и маленькая, понимает, что дед привирает: не знает, как она на самом деле выглядит. Папа говорил, что дед только силуэты различает. Знает это Ася, а все равно деду верит.

Как дед, Мишка, может быть, и неплохой, а вот как зять… Как там говорят? Неча взять?

Все бы ничего в нем. Хоть подслеповат, но по дому кое-что делает. За скотиной ухаживает: кормит, поит, корову на пастбище выгоняет, цыплят выхаживает.

Один раз, правда, пришел весь в слезах. Татьяна первый раз за всю жизнь слезы у Мишки увидела.

Допытывается:

– Миш, что такое? Что случилось?

Тот головой качает – не признается. И все плачет. Тихонечко так слезы льет.

Только к вечеру рассказал, что полез он в сарай, где цыплят держали. Сарай низенький – ровно, чтоб согнувшись зайти, водицы подлить да батона накрошить. Прислушался, тишина вокруг. Неужто перемёрли все цыплята? Глаза голубые щурил-щурил, да что толку?

В углу брошена фуфайка старая, чтобы не замерзли цыплята. Мамка их отчего-то издохла раньше появления детенышей на свет. Хорошо инкубатор два года назад купили – выходили желторотиков. Вот Мишка руку (лапищу, как рассказывала потом соседкам Татьяна) в рукав фуфайки и сунул, а цыплята там грелись, притихли. Сам слепой – передавил их. Трое только и выжили.

Но больше таких огрехов Мишка не допускал: вся скотина у него ухожена, выхолена. Только что корову не доил – это Татьянина забота. Но для дойки все приготовит: сена посвежее достанет с чердака, корма распарит, принесет ведро теплой водицы, чтобы Татьяна вымя коровье могла намыть перед тем, как к дойке приступить.

Все у него по полочкам.

Чуть моложе был, так даже на стройке работал. Приносил, подавал, цементом заведовал.

Так что в целом к Мишке и не привязаться: все он при деле.

Но сварливый! Сил нет бабе Маше его терпеть!

Что ни день, то разругается с зятьком.

Вчера, правда, зять Мишка оторопел даже – за развинченную кровать не он получил, а Татьяна.

Баба Маша выглянула в окно: куда же он запропастился, этот сварливый Мишка?

Да разве тут углядишь чего? Сирень разрослась на всю длину дома – густущая. Ее дети ломают, а все меньше не становится.

Когда Татьяна вчера бабу Машу к себе забирала, та воспротивилась было:

– Куда я к вам? Что я там делать буду? Мне бы в деревне жить, да на свежем воздухе, да при всем своем.

На что Татьяна ей резонно отвечала:

– Так и у нас деревня – все одно. Только что поболе, да с клубом посредине. Ты и разницы не заметишь.

Не заметишь!

Вот как тут, скажите, не заметить, если из собственного дома, деревянного, с высоким крылечком, сенями, пахнущими свежим сеном круглый год, перевезли тебя черти пойми куда. Вот разве ж это деревня?

Взять хотя бы Татьянин двор – нетипично деревенский.

Типично по-деревенски – это вовсе без двора. Длинные, или не очень, улочки с домами аккурат друг напротив друга. У каждого дома (обязательно!) «сарайки», в которых ровными поленницами уложены дрова, небольшой цветник, кусты смородины, огород, на котором непременно растет картошка, возле которой всенепременно ходит хозяйка в белой косынке и собирает в обрезанную пластиковую бутылку колорадских жуков и их противных, жирных розово-красных личинок. Потом все это колорадское добро вываливают прямо на дорогу и старательно поливают бензином или какой-нибудь другой «гадостью» – «А чтоб подохли, проклятые!»

Вообще, в деревне, так уж вышло, животных все любят. Но вот колорадских жуков и еще комаров как-то не очень – слишком уж их тут много.

Вечерами деревенские бабы перекрикиваются с прохожими через небольшие деревянные заборчики, деревенские дети бегают по песчаным дорожкам босиком, деревенские мужики пропадают в своих гаражах или практикуются под окнами своих же домов в «ругании» матом всего, на чем свет стоит.

А тут двор ну совсем не деревенский. Хотя, и бабы также перекрикиваются, и босые дети – не редкость, и мужики такие же матершинники.

Дома тут просто не деревенские. Две кирпичные двухэтажки образуют небольшой двор, посредине которого располагается песочница, в которой роются дети, в которую же повадились ходить в туалет полусвободные здешние кошки. Впрочем, они друг другу не мешают.

Собственно, в том, что эти дома многоквартирные и в два этажа, все недеревенское и заканчивается. Здесь также неподалеку рядки наскоро сколоченных сараев, за ними хлевы, гаражи и прочие хозяйственные постройки. Здесь куча котов, собак, кур, гусей. Иногда и свиньи пробегают. Посреди тропинки кто-то свалил клячи, чтобы потом расколоть их на дрова. Потом – это ближе к осени. Здесь все сушат белье на улице и щелкают семечки на скамейке у подъезда. И трактор даже стоит и навозом пахнет! Чем не деревня?

Да вот баба Маша за деревню это Татьянино Анисимово или Первомайский – никак не могут с названием разобраться – не признает.

Село. Не меньше.

А для нее, для деревенской, и вовсе – город.

Какая ж это деревня, коли сверху над тобой все топчут что слоны – Татьяна на первом этаже двухэтажки живет. Дверь подъездная стук-бряк весь день, а то и ночью. Прямо под окнами коты орут. На твоих подоконниках, но не твои коты. И ругается кто-то, тоже словно прямо на твоем подоконнике.

И как тут теперь жить?

Невыносимо.

Мишка младший

Был у бабы Маши еще один зять. И тоже Мишка. Муж младшей дочки Лидочки.

Лидочка – дама городская, деловая, занятая. Модная. В круглых очках с затемненными стеклами в широкой леопардовой оправе, с короткой стрижкой и легкой химией. Юбка-карандаш, обтягивающая стройные Лидочкины ноги, попыталась было смотреться неуместно в деревенских пейзажах, но Лидочка носила ее столь смело, что юбка пришлась к деревенскому двору.

«Экая цаца», – величала Лидочку баба Маша.

«Экая цаца», – подхватывали односельчане.

Последние прибавляли легкое поцокивание языками: «Экая цаца, ц-ц-ц-ц».

Младший зять Мишка тоже был городской. Это он городской и сделал Лидочку. А, может, и не так оно все было. Может, это Лидочка сначала городской стала, а после нашла себе городского Мишку. Лидочка об этом особо не рассказывала бабе Маше и сестре Татьяне. Привезла однажды в Пучнино своего Мишку: любите теперь и жалуйте.