Спрашиваю ламу: "каково это – просыпаться тем же, кем и ложился спать?" Лама не отвечает. Ощущаю, как сон оказывает на меня давление и обращает в бегство. Не готов смириться со сном, ещё день не прожит, и наступил вечер. Возможно к следующему вечеру готов буду ко сну. Лама отвечает, что я не смирен, но препятствовать моему упрямству не стоит. Каждого дорога самостоятельна. Тем более, если принять во внимание таковое расположение дел, оказывается в таком случае, мой путь не так уж и плох. Две ночи бодрствования, полезная практика сохранения бодрствовующего сознания; тогда легче воспринимается умирание, эффект как лечебный. Не пугает, не настораживает. Видать нет "должного" культурного проводника в нашем мире. Говорю ламе: "человечеству нужен мост между нашим миром и тем, потусторонним". Он в ответ: "о каком таком потустороннем мире ты говоришь?" Кажись не спрашивает, а утверждает. Будто бы мной задан риторический вопрос, им дан риторический ответ. Следом молчание. Думаю: "ведь хотел слышать ответ". Лама отвечает: "нет ответа на твой вопрос". Удивлён. Ведь он не мог слышать, про что мысли. Ещё более удивлён, что ответ-то его, исходит от него, только уста его сомкнуты. Не понимаю. Спрашиваю вслух, что это было. Он поворачивает голову в мою сторону, уставился в одну точку у меня на переносье, несколько секунд, и взгляд уводит. Казалось, что смотрел он длительнее, чем несколько секунд, то- ли остановил время. Потом, как ни в чем не бывало, просит ещё раз задать вопрос. Но мне как будто ответ уже не нужен. Так и получается, у меня есть ответ на вопрос. Но и ответ уже не пригоден. Ещё минута примерно, и считаю, что и вопрос, и ответ из ряда мелочей. Как так получается? Может быть подобное связано со временем? Теперь ничего вовсе понять не могу. Лама сказал: "чем больше ты спишь, тем больше забываешь о прошлой жизни". А мне "третье" подавай. Многие ищат это "третье", многие искали, отчего порождали кровопролития, распри, диктаторские режимы. Только алхимический рецепт составляет триада, а не Еддинница (с ударением на первую и). Поэтому удавалось Малым достичь" третьего", посредством соединения трех. Эти трое вместе и есть Расположение Дома. По правде сказать, Расположение не несёт "в себе" ни статики, ни динамики, ни времени, ни пространства. Странно, подумал я; отсутствие качеств, План Высшего Порядка, Первичный Дым [Хаос]. Скажем: "отчего описываемое Расположение наделяется качеством Первичного Дыма, если прежде мы сказали, что оно бескачественно?" Отвечаю: "Первичный Дым" не качество, а состояние Первичного Сингулярного Развёртывания. Оно развертывается из неизведанного, о неизведанном нам нечего сказать. Поэтому и о Расположении мы говорим условно, но без условий, как по словам Дионисия из Ареопага. Вот что есть Дом,– Первичный Дым, Расположение Хаоса, облеченное в иллюзию. Об этом поведал лама. Я тогда думал, откуда ему это известно? Я не понимал, что знания не добываются, не заучиваются, знания посещают, а прежде к ним стучатся, дерзновенно и страждуще. И тогда стало понятно, я и так Дома, просто не знаю о том, а значит, мне стоит обойти Дом и вернуться в него через годы. Я засмеялся. Этот смех походил на смех отчаянного смельчака. А кто-то бы рыдал. Очевидно было, Дом не покинут, куда бы ты ни отправился, какой путь не выбери, а все равно оказываешься Дома. Оттого и скрываются от ума человекова знания о Доме, не то, гляди, найдёт на него, откроет сдуру эту тайну и застрянет средь миров на веки вечные. А сколько их, этих миров, какими исчислениями исчисляются? Нет потому ведающего среди нас, немощных. Когда человек понял, где его Дом, он подрос и мог теперь самостоятельно мыслить.

Прежде, чем начать главу, скажу: все мы знаем, если это не так, то по крайней мере можем понимать, что язык универсален, однако, у человека нет ключа к его универсальности. И это благо, иначе, что могло бы случиться, не будем гадать, оставим это фантастам, ежели человек обрёл бы полноту языка.

Язык,– ему нужно время для развертывания в пространстве.

Язык определяет время. Како речения наши, тако и время наше.

В погружении в время время уничтожается, двигаться в обратном направлении, значит разрушаться, от тебя ничего не остаётся. Можно идти со временем, поэтому есть настоящее. Каждое совершение действия мысли – шаг назад или много шагов назад.

Время исчезает условно. Оператор, владея операциями по опусканию времени, об этом знает. И это аксиома. Когда время изжито, связи распадаются. Axios времени стихает. Темпора axiomatica. Аксиотемпоральные среды завязываются. Приближаясь к сути истинного, в человеке сущностное, которое, казалось бы, не может разделяться, все же разделяется, на многие множества, и человек изживает свою темпоральность.

Одна из них, из этих темпоральностей, мой weekend. Который чудесно закончился возвращением. Однако, часто наступает смерть. Всё «пурушится». (Согласно индуистской религиозной традиции и мифологии, Пуруша – "божественный дух", самость, из тела которого была создана Вселенная. Пурушится, значит возвращается к встрече с Пуруши). Больше не быть минимализму. Язык это знает. И вот как оно бывало.

Стоял спокойный субботний день. Непримечательный. День как день, не отличимый от прочих, так всегда привычно взгляду, но не обозрению. Начну с обозрения. Для города N. день слишком спокойный. Уж слишком. Атмосфера располагала прогуляться, снег серый, грязный, в отдельных участках протаявший, почти не оставался белым, был покрыт серыми газами. Я вышел, как обычно, день ничего не предвещал. Уже давно занимали меня труды по лингвистике древности и их связи с почти неведомым человечеству разумом. Почему неведомым, потому как архетипичный человек не являлся человеком современности, это было скорее исключениями, и если и проступало в психике отдельных представителей человечества, то явно не в организаторах-йогах медиа-культа, но в тех, кто не оглашался, в исихастах и келейниках миротворцах. Скорее и психикой не назвать то, что от их нейрокогнитивной функциональной организации осталось; научно, один человек скажет, – "они атрофированы", но мне-то было известно, что эти ребята отошли от платформы, положенной в основу связи между обществом и мирами одного Universuma/Мира. Занимало меня и то, что, соприкоснувшись со сваямбхувой языка вообще, то есть всей ностратической группой языков, я понимал, что выйду на природу праязыка. Оступился, могу выйти. Выход на праязыковую природу не означает возможность её истолкования. Оттуда истолкования невозможно, сказано на новость многим. Если кто считает, что раскрыть тайну природы языка, значит суметь интерпретировать эту самую природу, тот заблуждается, оттуда нет интерпретации. Можно показать, однако чтоб показать, и показывающий и тот, кому показывают, оба должны быть осведомленные о показателе, только сам показатель им остаётся неизвестен; до поры до времени. А когда о нем известие приходит, оно всегда будет частично, здесь время движет показателем. Вспоминаю лектора по дравидийской языковой группе (семье. Ред.), он говаривал, твердил это на каждой лекции, только разными словами и намёками, часто автоматически, как-будто читывал мантру свою собственную: "ни один язык не является искусственным, даже если он и создан искусственно". И потом он изредка добавлял, словно заучил сам: "Праязык, – прародитель не только человечества, но и всего существующего, и пусть такое существо как болотная жаба не изъясняется на нашем знаковом принятии, у неё свой язык, и он так же жив и естественнен, как сама жаба. Есть язык пчёл, язык собак, язык птиц и диких зверей, все они надбиологичны, их природа пребиологична". Это я усвоил, и теперь думал об одном: "как соприкоснуться с праязыком". Перепробовал все, – единой системы и техник встречи с праязыком не существует, – концентрации на значениях, разбор слов, их этимология, расследование природы отдельных слов, вариации их применения, изучал отдельные древние языки, искал следы в шумерском, в древнем иврите, коптском, языке текста пирамид, и др, ничего не удавалось, и только одно давало продуктивный результат, – подшатнуло мою картину мира. Через некоторое время с такой парапарадигмальностью я оказался в хаосе личностной организации. Это стало предлогом моего временного исчезновения, я бы даже сказал, растворения. Что сталось бы, не ухватись я за кромку материального мира, – за удовольствие войти обратно в некоторые формы языка, причем своего родного? Так и не узнаю. Но об этом чуть позже ещё напишу. Сейчас мне хотелось самому понять, куда девалась часть меня, – да, вы не ослышались, часть меня, человека и отдельного духа с душой, – форма того, кем был я, этот я, кем я был, продолжала оставаться прежней, возможно бледнее, менее подвижной, измененной в голосе, характере движений, в функциональности черт лица, ведь качественные изменения формы требуют длительного внутреннего влияния на форму, то есть на внешнее, чего уж тогда говорить о мутации организма; а вот та часть, что в некоторых системах знаний условно зовётся эфирно-астральной, по отдельности расстворялась, как рассыпающиеся части тела под влияние среды, растворяющей их, или ветра воздействующего, одним словом, я осыпался, расстворялся, исчезал. Сказать, пугало меня подобное, – нет отвечу, но страх был, и он относился скорее к тому, что я так и не смогу завершить дело всей своей жизни. А растворение продолжалось, казалось, процесс не остановить, и даже страх, являясь защитой в таких случаях, парадоксально усиливал процесс. Что делать, задавал себе вопрос. Ответа нет. Отсутствие ответа усиливало процесс. В один момент пришло по наитию сообщение повторять формулу: "что делать", вопрошать, одним словом. Я боялся, что все закроется, и мне никогда не узнать о природе праязыка, а с другой стороны страх о том, что мне вообще больше не узнать о языке, перевешивал. Тогда фокус умственного зрения пал на природу языка, на чаяния об успешных будущих языковых открытиях, и страх стал отступать. Проснувшись утром, мне показалось, что надо мной навис речной конденсат, только более светлый и с розоватым оттенком. Что это? – подумал. Но открыв глаза, понял, что ещё спал, испарение, пробуждение было в дремоте. Но списать это на сон не мог, явью было видение, горизонт миров, состояние между миром сновидений и миром органов чувств, – мир эпифеноменальностей. Позже сие видение станет причиной ряда открытий в лингвофилологии. Я вспомнил ламу Тензина, поблагодарил его мысленно о той помощи, что когда-то он мне оказал, сопровождая в мир тонких пределов.