– мир станет суррогатом, только потому что люди в нем потеряют надежду.

Кратко и непонятно.

Тогда преддомной впервые предстала смерть, не в физическом одеянии, но в тончайших облачениях; как потом познал самостоятельно, – ведь никто не откроет вам тайн, кроме вас самих, – не смерть посетила меня, а глубокое восприятие одиночества, вследствие случившейся кончины одного маленького ребёнка-ангелочка. Я тогда не переживал этот траур. Он был мне непонятен. Зачем люди умирают? Почему такие вопросы дети не задают? Им, пришедшим в мир физических явлений, пока ещё не известна природа этих явлений. Дети пока что гости. Вот и я теперь снова стал этим гостем. Небось гостем и был. Только вот, кто об этом скажет, поведает? Вроде того: " Ты родился? Добро пожаловать в этот мир форм и явлений! В Окно и Врата – входа и выхода". Удивительно! Удивит и ошарашит подобное. Примут за идиота, т.е. того, кто живёт на обочине. Итак, я гость. И им стал или встал, став им. Человеком без знания языка, мира, людей, все утратило смысл, таков ребёнок, когда рождается, с одной лишь разницей, моя память сохранила события прошедшей жизни, память новорождённого амнезируется ещё до того, как он придёт в физический мир. Да-да, конечно у меня была амнезия, два раза, первый при первом рождении, второй теперь, при втором, второй раз, правда, поясню, безпамятование пришло, или… нет, нет, не вздумайте спутать, сие не тотальная амнезия, а то, когда и денно и нощно пытливо собираешься с мыслями, а мыслей скудный запас, тем не менее собираешься; это как инстинкт, то-ли рефлекс, невесть что, и ищешь, что это, кто это, одним слово или двумя, пытаешься понять, ну а потом, как в возрасте после трех и далее, начинаешь называть себя как-то центрально, вроде того местоимения, как "я"; например "я" Анатолий, – вот как выглядит беспамятство. Этот "я" испытывал те потребности, что испытывает ребёнок. Сперва желал двигаться, но не мог, переносил муки, меня ограничили телесными оболочками; не имел представления о тех структурах, и плотных, и пластичнее, и вовсе тонких, в которые был "сброшен", словно сгусток; теперь мне суждено было вариться в них, смешиваться с ними, принимать их сочетания; так с первых дней рождения ребёнок учится страдать, испытывать на себе давление материального мира;

Однажды Честертон сказал: "чтобы увидеть свой дом, лучше остаться дома; если не удастся, совершите путешествие вокруг света и возвратитесь домой". В те далёкие годы мы ещё не были знакомы, я и Честертон, а в многих путешествиях я уже бывал. Лета прошли. Изучал и посещал величественные храмы, синагоги, буддийские монастыри, это все представлялось самым увлекательным и существенным в жизни. Иначе не окунуться во всю духовную романтику и стилистику религиозного духа и сознания. Казалось ничто более не способно захватить дух безудержный, не подчинимый контролю, чем религиозные архитектурные строения, присовокупляемые к внутренней выразительности человека. Знал бы если тогда о выразительности человека, как бы поступил, не обнаружив и зачатия? Это потом шедевры ваяния и магической скульптуры занимали моё воображение. Зерно духовности давало всход. Магия овладевала умом. Соборы и монастыри, – прибежища пресловутого и утешающего одиноких дураков. Очарованности зданиями, высокими художественными пассажами мастеров-кудесников, объектировали мои субъективные проекции. Фулканелли придавал особое значение религиозной архитектурной проекции, как наиболее живому явлению тайного, берущего начало далеко за пределами существа видимого. Готические структуры инопространственны, оказываясь среди них, «нус» самостоятельно вступает в "режим" баланса сил, эти силы как категории мира скрытого и влияния мира видимого, – физического, ибо невидимый мир ещё не подразумевает абсолютную скрытность, несмотря на его примат к Тайне, – имеют тетрамодальность в отношении четырёх, – противоположения здесь, и того, что в сфере тонких слоев бытийствования там в противоположении; сие не дуалистическая модель, как может быть на первый взгляд замечено, а борение сопротивляющихся потоков; в том нет борьбы, только стратегия действительности. Ни злое, ни доброе, ни плохое, ни хорошое, лишь один Universum. А прежде хотелось заглянуть за Тайну, стремился именно к ней, вычленяя из всего Universuma ошибочное, но смелое рвение, полное запутанности.

Человекова спутанность, общественной природы через инстинктивную. Изживая спутанность, превращаешься в лакея, а приручение инстинкта ведёт к рабству или вечной борьбе с инстинктом, маленький шанс остаётся оставшиеся годы караулить инстинкт. И так бы одна из моих историй и закончилась, если не человек, повстречавшийся на пути, повстречавшийся кстати, и не то я ему, не то он мне. Кто знает? Был сей человек философом-практиком буддийского учебного заведения. Говорилось, что его нашли мальчиком трое монахов одной из традиций линии лам, как перевоплощенца – "тулку" серии метапространственных знаний "оттуда". Одним и тем же человеком, в прежнем воплощении и в последнем, значит в этом, очевидно, мальчик не был [когда его обнаружили, он был мальчиком]. Однако, очевидец рассказал, который знал ламу прежнего, будто он не имел ничего общего с этим мальчиком, будущим ламой. Другой очевидец отмечал, что общее у них то, что их объединяет, однако не наделяет тождественными характеристиками, либо хоть какими сходствами, разве что общего у них узнавание предметов, – дамару и четки. Объединяла их неведомая форме субстанция, своеобразно движущая форму независимо от формы, но созданной по параметрам субстанционального движения. Годы о нем ничего не было известно, говорили, затерялся среди гор Гиндукуша, потом его встречали в местностях Тибета, кто-то видел, как его скрывала Шангри Ла, потом он объявлялся среди бедуинов и лечил безнадёжно больного ребёнка, которого принималась община провожать в загробный мир, и лама вернул жизнь в его тело, а потом как появился, так и исчез, больше его не видели. Одним словом, множество не проверенных фактами историй. Прошли десятилетия и ламу встретили в учебном буддийском заведении среди учеников. Потом он покинул и это место. Что знаю о нем, поведаю. Встретились мы при самых обычных обстоятельствах, таких, при которых ничего неприметного не бывает, и когда память не фиксирует деталей события. Время было в ловушке темпа, а темп задавался инобытийно. Так и прошло несколько неприметных встреч. Переросли наши знакомства в странную дружбу. Она действительно странная: лама, пришедший ниоткуда, и я, выброшенный социальной стратой из-за ненужности. Вспомнил старые истории и легенды о ламе. А теперь был этот лама из дацана барокко и преподавал мне искусство спора. Его звали Тензин, по прозвищу Смирный. Прозвище, калькированное от "идущий не от мира к миру". Невысокого роста, жёлтокожий, с желёзистым оттенком лица, будто страдающий механической желтухой, смуглый, со слабо проступающими морщинами на лице, и одновременно походящий на большой сморщенный сухофрукт, так много было этих морщин. Он не являлся примером для большинства, так мало было в этом человеке от людей. Видимо он никогда не бежал от страха, но и не подавлял страх. Смирный приручил страх, страх стал его союзником. Казалось, будто простоте этого человека нет границ, словно он божок нашего мира. Любое его движение сопровождалось невидимыми импульсами, радиально исходящими от центра, энергии его не было предела. Простое сидение рядом дарило покой. Искусство спора было особым предметом из всех дисциплин, где порождалось нечто неизвестное у вступающих в диспут. Как-то лама Тензин мне сказал: "спор – не защита собственного мнения, и не отстаивание своей или чьей-то позиции, спор велик, потому что из него высекаются искры звёзд; а звезды так могущественны, и даже малая неприметная искра оказывает свое влияние на ведущих спор; но секрет спора", – проговорил он, повторил дважды с разной интонацией в голосе, как будто второй раз надо было сказать так, дабы в мой ум проникло то, что он повторил, словно в этом содержался рецепт древнего заклинания, – "не в самом споре, а в том, что будет сопровождать ученика в его жизни". И он был прав, когда я сдал экзамен по ведению диспута, в моей жизни, не то внешней, не то внутренней, – для меня ещё тогда не существовало границ между внешним миром и внутренним, – стали происходить такие изменения, которые следует именовать фантасмагоричными. В чем эта самая фантасмагория, прояснится позже, а пока недоумение через верх выплескивало меня. Неужели нечто подобное, не живое, серия каких-нибудь бесед, воздействует так на ум человека, подумывал я. Прошло время, мне пришлось покинуть область пребывания, и надолго исчезнуть из тех мест. Но прошли годы, в которых уже позабыв обо всем, одно событие заставило вспомнить о времени, проведённом среди тех мест. Это был сон? То ли сон, то ли явь, так до сих пор не выяснить. Однако, само событие было необычным случаем во сне или наяву. После длительного уморительного дня войдя в дом, не раздеваясь, я повалился на диван; не помню, как приземлился, запомнил только, как сомкнул глаза, и потом это. Долгие годы после сего случая я все думал о том, будто, сомкнув глаза, встретился с ламой Тензином, словно сомкнув глаза здесь, я открыл глаза там. Встреча была неожиданной, но не вызвала никаких эмоций, только покой; казалось, что покой исходил от Ламы Тензина, а сон, думалось, и был явью. Встретившись взглядами, было чувство, что мой взгляд управляется взглядом Тензина, мы ни разу не обмолвились, долго смотрели друг на друга, лицо ламы походило на скалистые рельефы американских каньонов, а глаза его напоминали глаза могущественного духа гор у североамериканских индейцев. Вдруг на какой-то миг лама прервал молчание, а я молчал, потому что не мог говорить, речь у меня будто отсутствовала, лама сообщал неизвестные звуки, странные, напоминающие неизвестный человечеству язык. Потом уже я понял, что он ничего не говорил, по крайней мере не шевелил губами, а звуки исходили из него, точный участок был неопределим, только одна уверенность, даже некое необыкновенное наблюдение, что эти звуки он посылал мне. Потом стал их переводить, губы его так же не двигались, дыхание отсутствовало, ощущалось, что он дышал через кожу, как амфибии.