– Очень неприятно, девочка, – самым искренним тоном ответил старик.

– В таком случае, я слезаю вниз! Голубчик Сидоренко, держите блюдо! Так. Великолепно! А теперь – раз, два, три! Поворот напра-а-во! Марш-марш вперед! Ур-р-ра!

И едва только денщик успел принять из рук Ины блюдо, как девочка с веселым смехом соскользнула вниз и, разметав руки и пронзительно взвизгнув, упала на турецкую оттоманку[3], стоявшую по соседству с буфетом. Крик испуга не успел сорваться с губ дедушки, когда Ина, как резиновый мячик, подпрыгнув на мягких пружинах оттоманки, уже стояла перед ним и, взяв под козырек, звонким голосом рапортовала, копируя солдата:

– Честь имею доложить вашему превосходительству – неприятель еще не показывался. На горных высотах все спокойно. В долинах тоже. А теперь… – шалунья щелкнула языком, прищурилась и состроив потешную рожицу, прибавила уже обычным своим тоном: – А теперь обедать, обедать скорее, дедушка. Твой бедный солдатик ужасно проголодался, делая рекогносцировку[4]. Надо к тому же доказать тебе, дедушка, что храбрые воины могут с успехом после трубочек со взбитыми сливками кушать и суп и жаркое…

И с тем же беспечным смехом Ина подпрыгнула на одной ножке и повисла на шее дедушки. Но вот глаза ее встретились с его глазами. Печальный взгляд этих глаз, идущий вразрез с общим выражением лица дедушки, улыбавшимся ласково и нежно, поразил девочку.

– Дедушка! Миленький! Хорошенький! Золотенький мой дедушка! Отчего ты такой грустный? Отчего у тебя глазки туманные, дедушка? Неужели из-за меня? Скажи, чем я огорчила тебя, дедушка?

Черные глаза Южаночки с тревогой, заботой и лаской заглядывали в лицо деда.

А сердце генерала сжималось все сильнее и сильнее. «Уж не за подобные ли поступки подвергнута столь строгому наказанию эта милая, ласковая черноглазая девочка?» – мысленно задал себе вопрос Мансуров и тут же решил во что бы то ни стало добраться до истины.

– Послушай, Южаночка, – промолвил он ласково и серьезно, взяв в обе ладони разгоревшееся румянцем смуглое личико внучки и приблизил его к своему лицу, – скажи мне правду, за что тебя тетя Агния отослала из дому и отдает в институт? Только правду, одну истинную правду хочу я знать, Южаночка!

– Конечно, я скажу тебе правду, дедушка, я всегда говорю одну только истинную правду, – послышался покорный ответ девочки, произнесенный так чистосердечно, что трудно было не поверить в искренность обладательницы такого милого, правдивого голоска…

Темные брови Южаночки нахмурились, черные угольки глаз чуть-чуть затуманились грустным облачком, а смуглое личико приняло вдруг строго-печальное выражение.

– Я очень, очень дурная девочка! – произнесла Ина самым искренним тоном. – Очень дурная девочка, и это тоже сущая правда, дедушка. Я не знаю только, почему я такая дурная, когда мне всей душой хочется быть хорошей! Хочется делать только доброе, прекрасное, а выходит на деле – одно дурное… Не находишь ли ты это поистине ужасным, дедушка? И так это всегда неловко выходит, если бы ты только знал! Тетя Агния постоянно бранила меня! За все бранила! И за то, что я по деревьям лазила, и за то, что с татарскими ребятишками потихоньку бегала купаться в море. И за то, что Эмильку Федоровну Крысой прозвала, эту самую Эмильку Федоровну, Крысу бесхвостую, которую ты сегодня видел. Она служит классной дамой в N-ском институте, в том самом, куда тебе придется отвезти меня завтра, дедушка. Она давнишняя подруга тети и провела у нас все последнее лето. Вот была потеха с ней! Ха-ха-ха-ха!

Тут Ина, вспомнив что-то, очевидно очень веселое, громко и раскатисто рассмеялась во все горло.

– Слушай, слушай, что только было у нас с ней, дедушка! – подхватила она еще с большим воодушевлением между шумными взрывами смеха. – Как-то раз я положила Эмильке-Крысе лягушку в постель… Ах, как она кричала! Кричала и дрыгала ногами, точно паяц на ниточке. «Змея! Змея!» – кричит! И умоляла меня: «Спасите меня, спасите!» Я чуть не умерла со смеху. Но ты сам только посуди, дедушка, разве не смешно бояться лягушки, которая никому не может причинить вреда? Разве можно лягушку за змею принять? А кучер Ермила так испугался Эмилькиных криков, что прибежал с оглоблей из конюшни змею убивать! Вот была умора! Я так смеялась, что осипла, а тетя страшно рассердилась на меня. Заперла в чулан на целый день! А потом на другое утро я узнала, что они с Крысой решили меня в институт отправить. Ну, вот и все. Я тебе все самое главное рассказала, дедушка, а остальное все в том же роде. Видишь, какая я дурная! – совсем уже печальным голосом заключила Южаночка, и все ее радостное оживление исчезло в один миг.

– Все ли, деточка? – серьезным голосом переспросил дедушка, которому в одно и то же время хотелось и пожурить внучку, и расцеловать ее прелестное, приунывшее теперь личико. А она уже хмурила лоб, сдвигала брови, изо всех сил стараясь припомнить, не совершила ли она еще какой-либо предосудительный поступок «из важных», чтобы не забыть рассказать о нем дедушке.

– Вспомнила! Вспомнила! – неожиданно сорвалось с алых губок Ины веселое и радостное восклицание. – Ах, вот еще была потеха! Ты только послушай, что я сделала, дедушка. Ха-ха-ха! Я сняла с верхового Гнедки седло и переложила его на теленка Кичку. А сама села на Кичку и поехала на нем, как на лошади. Кичка прыгал, как полоумный, и, совершенно ошалев, кинулся к дому, влетел на террасу, где тетя с Крысой пили кофе, и прямо к столу… Тетя так испугалась, что упала со стула. И опять мне влетело по первое число. Опять целый день в чулане на хлебе и воде… Теперь уже я окончательно все, до капельки, тебе рассказала, дедушка!

– Нехорошо все это, Южаночка, – покачивая головой, произнес старый генерал, тщетно силясь скрыть улыбку, предательски растягивавшую его губы.

– Знаю, что нехорошо, дедушка! – опять становясь серьезной, проговорила девочка. – Но мне кажется, что, если бы тетя Агния не наказала меня, не отдала бы в институт, Бог знает, когда еще удалось бы мне повидаться с тобой, мой милый, мой хороший дедушка! А я так тебя люблю! – и она неожиданно закончила свою речь горячим поцелуем.

– Я и не сомневаюсь в этом, моя крошка! – ответил старик, нежно поглаживая прильнувшую к нему черненькую головку. – Ну, а теперь скорее обедать, а то и суп остынет, и пирожки.

– Слушаю-с, ваше превосходительство! – вытягиваясь в струнку, отчеканила Ина и, к вящему удовольствию совершенно очарованного ею Сидоренко, размахивая в такт руками, шумно, как заправский солдат, замаршировала к столу.

Когда молоденькая и хорошенькая Сашенька Мансурова вышла замуж за капитана Палтова и уехала на далекую южную окраину России, где квартировал полк ее супруга, Аркадий Павлович Мансуров совсем приуныл в разлуке с дочерью. Сашенька была единственной радостью, единственным утешением в жизни старого генерала. К тому же Аркадию Павловичу почему-то казалось, что он уже никогда больше не увидит своей ненаглядной дочурки, и эта страшная мысль бесконечно мучила старика.

Прошел год, и вскоре он получил известие от молодых супругов о рождении у них дочери. Там, далеко, на берегу теплого синего моря, на чудесном цветущем юге, родилась девочка – Южаночка, смуглая, большеглазая, крепкая и здоровенькая, как майский день.

Рассказами об этой девочке, описаниями жизни малютки были полны письма ее матери к старому генералу. А он, в свою очередь, еженедельно осведомлялся о здоровье новорожденной, слал ей игрушки, подарки, нарядные детские капотики[5], погремушки и разные красивые вещицы, необходимые в жизни его маленькой внучки.

Генерал сокрушался, что раненая нога время от времени давала себя знать и не позволяла ему выезжать из Петербурга, где были лучшие доктора, не перестававшие подлечивать Аркадия Павловича и тем самым поддерживавшие его жизнь. А как мечтал старик увидеть у себя свою маленькую Южаночку, как он прозвал далекую внучку. Увы! Его надеждам не суждено было скоро сбыться. Александра Аркадьевна Палтова недолго прожила на далеком юге. Красавица Сашенька умерла, оставив на руках мужа четырехлетнюю дочку.