Я искал защиты в текстах, когда стало неловко будить ночью Родителей от очередного приступа паники. Но даже тонкая душевная организация старших Подруг, с готовностью выслушивавших мои неясные переживания по поводу подростковых страхов, не находила точных выражений. Только сочувствие, полное их собственного опыта, открывавшего их, но не спасавшего меня.
Я перестал делиться и стал чаще слушать песни. И я бы мог вспомнить, что в тот вечер спела Ты, если б постарался, но память на первом плане оставила именно Твою речь, жесты, взгляд, словно это был случайный разговор между мной и Тобой, приглашающий к новой встрече.
Но я жил в другой истории Любви, полной стихов, которым я не придавал значения, но и не писать их Ей я не мог. Они проливались из рога изобилия Рифм, жили своей жизнью, а я сто пятидесятый раз переписывал начало своей книги.
Казалось, подбери я должную историю для вступления, как роман напишется сам собою. Но чем придирчивее я всматривался в текст, тем больше сомневался в написанном. Я остро нуждался в поддержке.
Впервые я был растерян не перед лицом самой Смерти, но самой Любви, потому что не чувствовал заинтересованности Любимой Подруги. От отчаянья я обратился к знакомой Журналистке за советом, но Она лишь сказала, что никому неизвестно, какой я писатель, и ни слова о тексте.
И только в переплёте несложных рифм я казался себе счастливым. Они берегли меня, поддерживали в сложные минуты, и пока они лились из меня, я чувствовал, что Связь с Любимой Подругой крепка и надежна.
В бесконечность спешат пароходы,
А за ними бегут поезда,
И увозят людские невзгоды,
Чтоб подальше и навсегда.
И считает большие доходы,
Банк удачи с названьем судьба,
Кому жалость уже не в охотку,
А реальность уже в самый раз.
Нежность в форточку влетела,
И чайку попить присела,
Поболтать о том о сем,
Как дела, да как живем.
Она ласково смотрела,
Все шептала, тихо пела,
Прописалась быстро в дом,
Чтоб командовать так в нем.
В даль манящая дорога
Зазывает очень строго,
И настойчиво внушает:
Промедленья – осуждаю.
Собирайся понемногу,
Обувай надежней ноги,
По себе они узнают:
Путь далекий ожидает.
Жизнь отмеряя биением сердца,
спешим обрести, чтобы расстаться,
и хлопаем вечно той самой дверцей,
что открываем, чтобы встречаться,
и эхо разлуки звучит во вселенной,
той самой, что названа кем-то любовью,
и ветер уносит, что стало вдруг тленным,
чтоб мы примирились однажды с собою.
Сердце билось в предвкушении,
говоря своим биением,
как ему сейчас всё мило,
лишь бы было то, что было,
что пребудет и пройдет,
что с собою зазовет,
те волшебные мотивы,
что мечте даруют силы.
Я слышу голос тишины,
в нем, словно в зеркале, видны
Её манеры, жесты и повадки,
Она сама, как призрак сладкий,
для дыхания, для взора,
ему неведомы укоры,
что в чувстве есть самообман,
ведь тишина так манит к Вам.
Любовь в каждом шаге,
любовь в каждом взгляде,
любовь, как любовь,
бежим лишь не глядя,
и что-то теряем,
любовь, как любовь
всегда остановит,
и ритм подправит,
и вот замечаешь,
что шаг убавляешь,
но всё успеваешь,
любовь, так любовь.
Я смотрюсь в эти стихи и вижу один бесконечный, полный нежности день. Больше за время его течения ничего не произошло.
Вот он ласковый покой,
Наконец добрел домой,
На диване растянулся,
Тихо в книжечку уткнулся.
Почитал о том, об этом,
Уронил взгляд на планету,
И к квартире присмотрелся,
Чтоб доставить радость сердцу.
Все мои переживания остались в прозе писем, в прозе бессонниц, в прозе событий. В стихах время застыло, словно давая мне передышку перед следующим рывком.
26.12.15. Обломов
Я чуть не поверил Гончарову через мастерские приемы Михалкова и обаяние Табакова, что это из детства. Маменька. И всё само собой разруливается, что только ни пожелается, ну, разве что не надо Маменьку беспокоить, когда она спит. И даже покосившийся порог весьма кстати, можно покачаться с другом.
Но потом вдруг написал по другому поводу, что подростку не надо понимания. Без дополнений и комментариев. И вот, эта невостребованная энергия роста Обломова, который не готов её тратить на всякую светскость, который боится стать, и становится оторванным листом, и потерянность подростка сошлись в одной точке пересечения. В недолюбленности.
И он бы реформировал всё, конечно, сам в Обломовке, но как-то недосуг. И всё бы у подростка было б складно, если б не одно «но», он не может полюбить так, чтобы это чувство не разрушало его детства. Чтобы оно не разрушало в принципе. И ему не дано представить, что Любовь просто обязана многое разрушить, лишить невинности, и не факт, что это лишение будет приятным. Это как повезет.
Обломов привязан, подросток отвязан, и неизвестно, кому легче. Потому что это одинокий путь. Это путь своих ошибок. Возможно, потом кто-то скажет, что надо было строже. Продолжать не пущать, устраивать скандалы, наказывать. И ненависть свою к своим ошибкам, к тому, что не принимал заботу родителей, а они вполне приличные люди, и хотели добра, или сволочи, добра не додали, выместят на своих детях. Не важно как, будут слишком строги или слишком мягки. Но кто бы, что бы ни сказал, все мы соврём. И возможно, я сейчас напишу новый самообман, что единственный идеал того периода – это растущий организм, желания которого доминируют и над сердцем, и над разумом.
И если б я не жил там, где жил, и если б я только знал, что мое тело имеет право желать всех этих девушек, которых я желал в мечтах, то никакая АБП мне была бы не нужна с Её пониманием. И мои сверстницы, к Ней охладевшие в тот момент, когда я прикипел к Ней кипучей связью, помноженной на оптический обман, просто уже всё попробовали, что хотели, и пошли за своими желаниями.
Я со своими желаниями очень долго не мог договориться. Конечно, я и доспорить не мог с Маменькой, потому что не сознавал предмета своего спора. А он прост: «я Хочу». И в этом смысле я всё отыграл примерно в 18–19, когда приехал домой со сберкнижкой, а это было лето инфляции, поэтому на книжке было столько денег, сколько родители не накопили за всю жизнь (мне их потом хватило только на зимнюю куртку), когда я сказал Маме, что я хочу и поеду в гости, и если мне там предложат остаться ночевать, то я останусь. И Она меня выслушала без возражений.
