С царем на воронежскую верфь ехали два англичанина, Джон Ден и Осип Най. При них был толмач, но царь Петр и сам разговаривал с ними по-аглицки. Англичане же, в свою очередь, пытались овладеть русским языком, ведь им предстояло руководить рабочими при постройке кораблей.

Гостей разместили в палатах, после чего пригласили трапезничать, отведать угощения, какие бог послал. А послал бог и студень, и уху, и кашу тыквенную, и икру осетровую, и гусей жареных, и кур, и порося запеченного, и яблоки моченые. Антип Прохорович сам резал хлеб и раздавал гостям. Пили медовуху и вино заморское, произнося здравицы царю и иноземцам, да хозяину с хозяюшкой. И за праздник пили, за Покрова Богородицы.

После трапезы холопы убрали со стола, но гости не расходились, курили трубки и вели неспешную беседу о том, какая великая страна Русь.

– Вот построим флот, – говорил государь, – Азов отвоюем. И басурман из Крыма прогоним, и торговать легче станет и с Европой, и с Индией…

И все головами кивали, соглашались с царем. А царь посмотрел на Петрушу.

– Добрый сынок у тебя, воевода. Как звать?

– Петрушей, – ответил Антип Прохорович.

– Ишь ты, тезка, значит! А годков сколько?

– Семнадцать, – снова ответил воевода.

– Да не с тобой говорю я, – рассердился царь. – У сынка твоего языка что ль нету? А ну, Петруша, подойди-ка сюда! Да не тушуйся, не съем я тебя.

Петруша подошел к царю, поклонился.

– Да неча поклоны бить. А ну, повернись-ка! Смотри-ка, верста коломенская, повыше царя, небось, будешь. Давай-ка померимся.

Царь поднялся. Встали они с Петрушей спина к спине.

– Ну, как? – спросил государь?

– Вровень, ваше величество! – заверила Марфа Тимофеевна, гордая за сына.

– А сила как? Есть сила в руках-то? А ну-ка, сядь.

Царь указал на стул. Они сели на угол стола друг против друга, положили локти на столешницу, взялись за руки. Напряглись мышцы, надулись вены, глаза покраснели у обоих. Клонилась рука Петруши, но он не сдавался. Силился одолеть царя, хоть и боязно было. А ну, как рассердится царь, проигравши? Пять минут силились, но так никто другого и не одолел.

– Ничья! – произнес государь, отпуская руку. – Силен, мерзавец!

И похлопал Петрушу по плечу.

– Такие люди нужны нам на флоте, не правда ль, комрады? – обратился он к англичанам.

Те закивали головами:

– О, йес!

– А сделаю-ка я его капитаном! Ты как, Петруша? Согласен?

Парень пожал плечами.

– Что жмешься как девица красная? Отвечай царю!

– Согласен, – набравшись храбрости, ответил Петруша.

– Ну вот и славно!

– Да куда ему в капитаны! – всплеснула руками Марфа Тимофеевна. – Молод еще!

– В самый раз! – отрезал царь. – Я в его годы уже государством править начал. Нешто кораблем управлять труднее?

И добавил твердо:

– Так что, Петр Антипыч, в Англию учиться поедешь.

Ночью выпал снег. Наутро крыши домов и сараев, ветви деревьев, плетни и заборы, телеги и разная утварь, оставленная на подворьях,– все стало белым. По приметам от первого снега до санного пути шесть седмиц, значит, к концу ноября можно ожидать постоянного снега, и возвращаться в Москву царский поезд будет уже на полозьях.

Под сосною за рощей возле яра снега совсем не было – могучее древо, словно зонтом укрыло полянку под собой. Петруша и Анастасия стояли под деревом, взявшись за руки. Они прощались.

– Царь забирает меня с собой в Воронеж, где строятся корабли, – говорил Петруша. – А потом сразу в Москву поеду. А оттуда – в Англию корабельному делу учиться. На капитана.

– Долго ль не будет тебя?

– Покудова сам не знаю. Может год, а может, и более.

– Я же от тоски помру.

– Ну уж прям! Не печалься. На обратном пути из Воронежа еще встретимся. А из Англии я тебе письма слать буду оказией.

– Ну, что поделаешь… Добрый час. Удачи тебе, Петрушенька!

Приподнявшись на цыпочках, Анастасия дотянулась до Петрушиной щеки. А он нагнулся, обнял девушку и поцеловал в алые губы.

Крещенские морозы в тот год трещали недолго. Ветер с юга принес оттепель и сильный снегопад. Анастасия сидела у окна и занималась рукоделием. За окном плавно и медленно к земле опускались легкие и ажурные, словно вытынанка, снежинки. Анастасия плела кружевную накидку. Ее рука ловко вращала коклюшку, палец другой руки придерживал нить, и узоры плелись тонкие, ровно как снежинки за окном. День близился к сумеркам, в светлице становилось темнее, но Анастасия не зажигала свечей, щурилась, стараясь продолжать работу при дневном свете.

В светлицу вошел Афанасий Силыч, отец Анастасии. Афанасий был вдов, жена его Аграфена померла десять лет назад, а новой спутницей жизни он так и не обзавелся – не хотел мачехи для любимой дочурки, в которой души не чаял. Афанасий встал за спиной Анастасии, полюбовался её работой, кружевным узором.

– Лепо плетешь, доченька, – похвалил он. – Прям как мастерица настоящая.

– Ой, скажешь, тятенька, так уж и мастерица – поскромничала Анастасия. – Мне бы еще вот такой нити серебряной.

– Будет, – и, покашляв, добавил: – Тут нарочный проезжал из Москвы по царским делам. Грамоту вот просил тебе передать.

– Где?!

От неожиданности Анастасия выронила коклюшку, та, кружась и разматывая нить, по подолу платья скользнула на пол.

– Плясать, что ль, тебя заставить? – усмехнулся Афанасий, поглаживая на груди окладистую бороду. – Ладно, на!

Он протянул ей сложенную вчетверо, запечатанную сургучом бумагу. Анастасия взяла ее, сломала печать и, придвинувшись ближе к окну, стала читать. Афанасий поглядел на нее, качнул головой и, решив не мешать, вышел за дверь.

«Дорогая моя Анастасия! – говорилось в письме. – Вот я и устроился в Англии. Учусь морскому делу в навигацкой Академии. Покамест изучаю теорию: при каком ветре какие ставить паруса, да как маневрировать, еще учу, как по солнцу или по звездам найти на карте место, на котором сейчас корапь. После Пасхи пойдем в поход учиться на практике. А живу я в семье моего однокашника, Майкла Ирвина. Дом его в Лондоне, в аглицком стольном граде. Язык ихний я уже хорошо разумею – покуда в Воронеже были, да к Москве ехали, господа корабельщики Джон Ден и Осип Най меня обучали.

Прибыл я в Англию, почитай, к Екатеринину дню, а занятия в навигацкой Академии шли уже полным ходом. Но отец Майкла, Роберт Ирвин, с коим наш государь в большой дружбе, поручился за меня, и меня приняли. Сам Роберт Ирвин – дипломат, это что-то вроде нашего дьяка посольского приказа.

А живут тут люди неплохо, только сыро на улице и зимы как у нас не бывает, дожди лишь, да туманы. Говорят они, что снег ежели на Крещение выпадет, то к Сретению уже и растает. Улицы у них камнем вымощены, а на улицах грязь. Все помои и мусор, что в доме собирается из окна на мостовую выкидывают. Крысы бегают, да кошки бездомные. Черных кошек не любят они и боятся. И бань здесь нет, я-то к бане привыкший, а тут они раз в месяц моются. В корыто теплой воды слуги натаскают и вся семья в этой воде, не меняя ее, моется. А семья у них: мистер Роберт и жена его миссис Сара, и Майкл, и два брата его меньших Том и Джек, а теперь вот и я. А белье стирают тоже раз в месяц, слуги стирают со щелоком в холодной воде, а сохнет белье долго очень, потому как сыро и холодно. Печей у них нет, только камины. А камин пока горит, так греет, а погаснет – и нет тепла.

Вот так здесь и живем. Месяц прошел, как я тут, по дому, конечно, скучаю, а больше всего по тебе, моя милая Анастасия. Снишься ты мне еженощно, моя звездочка ясная.

На сем закругляюсь я, передавай поклон своему батюшке, Афанасию Силычу, а моим родным я отписал уж отдельно.

Любящий тебя Петруша».

Анастасия два раза перечитала письмо и прижала его к груди. Не забыл ее на чужбине суженый, и любит.