От автора

Грабежи и разбой – дело противозаконное и аморальное. Во все века, во всех государствах «лихие люди», и на суше, и на море считались преступниками, а преступления их отягчались еще и многочисленными жертвами. Однако иное отношение сложилось к пиратам Карибского моря. На это, видимо, повлияло и то, что в «золотой век» пиратства между ведущими европейскими странами (Англия, Франция, Испания, Голландия) шел дележ лакомого пирога – Нового Света. В условиях непрекращающихся войн пиратство стало законным. Каперы, корсары, приватиры имели право атаковать корабли, принадлежащие вражеской стороне, и безнаказанно их грабить, естественно, поделившись добычей со своими властями.

Однако нередко возникали конфликты. Обиженные несправедливым отношением со стороны властей, произволом, попавшие в беду или просто уволенные со службы военные моряки, беглые каторжники, попав на Карибские острова, становились вольными пиратами – флибустьерами. Они сами распоряжались своей добычей. Свою жестокость они оправдывали тем, что и с ними когда-то обошлись жестоко. Флибустьеры считали, что они борются за справедливость, воюя против всего остального бесчестного и неправедного мира.

Про флибустьеров сложилось множество легенд, которые воплотились в книги, а потом и в киноленты. Примерами «благородных пиратов» могут служить капитан Блад (Р. Сабатини) или, скажем, Черный Корсар (Э. Сальгари). Интерес к легендам и книгам о флибустьерах романтизировал это занятие. Уже на второй план отходят жестокость и алчность, а на первое место выдвигаются отвага и честь. Карибским пиратам посвящены песни известных бардов. А кто из нас в детстве не играл в пиратов?

Как-то, сидя у костра в турпоходе, мы распевали пиратские песни, вдруг один из моих друзей произнес фразу: «Не патриотичные песни вы поёте, господа! Ведь пираты – это англичане, французы, в крайнем случае, испанцы! Среди них не было русских!» И тогда я задумался: а действительно, мог ли наш соотечественник оказаться среди пиратов Карибского моря? Ведь Россия не претендовала на дележ Нового Света, и наши корабли не заплывали в Карибские воды. Однако в жизни всё может быть!

Так родилась эта книга, которую я решил выставить на ваш суд.

После теплого и солнечного бабьего лета в Елецком уезде похолодало, зарядили дожди, задули злые ветры – недели три хозяйничало ненастье. Зато перед Покровом установилось вёдро. И сам Покров-день выдался погожим и ясным. Накануне ночью слабый заморозок посеребрил всходы озимых на нивах и стерню на лугах, однако утреннее солнышко растопило иней – и на полях, и на голых ветвях деревьев, и на пожухлой травке в оврагах, словно россыпи алмазной крошки, засверкали капельки росы.

В церкви пахло восковыми свечами, елеем и ладаном, было душно и многолюдно. Поп, совершая литургию, читал монотонным голосом:

– Наста днесь пресветлый праздник, пречистая дево, честнаго твоего покрова, паче солнца освещаеши люди, верою от чиста сердца тебе истинную матерь божию исповедающия, и сыну твоему вопиющия: Христе боже, молитвами приснодевы, чисто и без истления рождшия тя, не предаждь врагом ратующим твое достояние, но яко милостив спаси в мире души наша…

Прихожане отвешивали поклоны и осеняли себя крестными знамениями. Петруша Авдеев, сын Антипа Прохоровича Авдеева, здешнего воеводы, тоже кланялся вместе со всеми и крестился, однако взор его был прикован к девице Анастасии, дочери купца Афанасия Струнина. Анастасия на пятнадцатом году от роду уже расцвела и была чудо как хороша. Из-под красного платка на ее спину, прикрытую душегрейкою, падала тяжелая темно-русая коса. Лицо бело и чисто, брови черны, глаза зелены, на щеках от духоты проступил румянец, а полные алые губы повторяли вслед за попом: «величаем тя, пресвятая дево, и чтим покров твой честный, тя бо виде святый Андрей на воздусе, за ны Христу молящуюся».

Когда литургия закончилась, и прихожане двинулись вереницей прикладываться к кресту, Петруша пристроился позади Анастасии, чтоб вслед на ней поцеловать крест, и как бы через этот крест получить ее поцелуй. А перед выходом из храма он склонился к девичьей головке и прошептал:

– Приходи за острог к нашей старой сосне у берега.

Девушка чуть заметно кивнула.

Высокая вековая сосна одиноко росла за рощей недалеко от обрыва. Внизу изгибалась речка Большая Сосна, на другом ее берегу простирался луг, а за лугом – лес, подернутый сизой дымкой. Река блестела на солнце, по лугу стелился легкий туман. Ивы и ольхи в роще стояли еще с редкой пожухлой зеленоватой листвой, а с дубов и берез, почти со всех, лист уже облетел, что предвещало мягкую теплую зиму без лютых морозов.

Петруша с Анастасией медленно брели вдоль яра и неспешно беседовали, можно сказать, ни о чем. Вспоминали ушедшее 7205-е лето1. Казалось, совсем недавно стояли жаркие денечки, лес одаривал грибами-ягодами, а вон уже и золотая осень, почитай, миновала. Теперь одна радость – ждать, когда снег ляжет, начнутся зимние забавы, катания, а там и Рождество придет с колядками, да святки с гаданиями, кулачные битвы будут устраиваться на льду замерзшей Сосны. В кулачках Петруша слыл одним из лучших бойцов.

Однако беседа их была прервана. Со стороны острога бежал дворовый мальчик-казачок Егорка.

– Барин! Барин! – кричал он, размахивая руками.

Подбежал, запыхавшийся, никак не мог отдышаться.

– Что такое, – встряхнул его за плечо Петруша. – В чем дело?

– Батюшка барин просил тебя разыскать срочно! Чтоб, говорит, домой шел незамедлительно!

– Да в чем дело-то? – повторил вопрос Петруша. – Что стряслось?

– А я почем знаю? Мне велено, я передал.

И побежал обратно.

Дома творилась кутерьма и суматоха. По двору бегали мальчишки, помогавшие при кухне, ловили кур, два мужика на костре опаливали заколотого поросенка, пахло паленой щетиной. В тереме сенные девки носились с подушками, да перинами. Хозяйка, жена воеводы Марфа Тимофеевна, подгоняла их и давала указания.

– Что случилось, матушка? – спросил ее Петруша. – Зачем тятенька меня звал? Где он?

– В опочивальне. Кафтан новый примеряет. Ты сейчас к нему не ходи, под горячую руку попадешь. Поди-ка лучше тоже переоденься понаряднее. Сам государь-батюшка к нам едет!

Часом раньше прискакал к Антипу Прохоровичу царский гонец и сообщил, что государь Петр направляется со свитою в Воронеж и пожелал у него, у воеводы Авдеева, на ночлег остановиться. Оттого и началась суета в доме – приготовить постели, да угощения именитым гостям. Петруша отправился к себе в опочивальню надевать нарядное платье. Одевался он всегда сам, лет с семи от помощи отказался.

По улице с разбитой колеею, приподняв до колен подол, бежала дворовая девка, посланная за острог следить за приближением царского поезда. Босые ноги разъезжались на неровностях скользкой дороги, попадая в лужи, разбрызгивали грязь. Баба, несшая на коромысле два ведра, посторонилась, но девка все равно толкнула ведро, оно закачалось, расплескивая воду.

– Оглашенная! – погрозив вслед кулаком, крикнула баба.

Девка вбежала на двор воеводы Авдеева и выпалила:

– Едут! Едут! До мельницы уж доехали!

Через четверть часа показался и поезд. Впереди верховые стрельцы, не меньше дюжины, за ними возок, четверней запряженный, позади еще два возка. И четверо верховых замыкали процессию. На двор заехали. Из переднего возка вышел царь. Ни с кем его не спутаешь – высокий, худой, в платье немецкого покроя, гладко выбритый.

Всё семейство Авдеева стояло перед крыльцом – жена Марфа Тимофеевна, старший сын Петруша, две его сестренки-отроковицы, два брата пяти и семи лет и сам Антип Прохорович, тоже в немецком кафтане, на Троицу купленном, но ни разу еще не надеванном. Все в пояс поклонились государю. Марфа Тимофеевна на вышитом рушнике держала каравай только что испеченного хлеба и деревянную расписную солонку. Поднесла государю.