Он макнул валик ещё раз и резко провёл по её животу и небольшой груди.

– Это протест! Это абсурд! Это бессмыслица!

Капли краски разлетались по сторонам, падая на внешние стороны мольбертов и мужчину-натурщика. Сам мэтр оставался чист. Его ученики молча отложили карандаши для графики и взялись за кисти, добавляя в рисунки красный цвет. Лицо натурщицы скривилось, Вильнёв продолжал махать валиком и театрально кричать. Я перекрестил дверной проём и пошёл дальше по коридору.

– Это Грязь! Ничего святого! Ангелы курят и трахаются стоя! – доносилось мне вслед.

Я прошёл мимо кухни – зайду в нее в последнюю очередь. Хочется чая и отдохнуть. Но надо было заглянуть в самую дальнюю часть квартиры.

Предпоследняя комната была как всегда открыта. И её постоянный обитатель был на месте. Эта девушка в белом платье всегда танцевала под звуки дождя. Её босые ноги ловили такт мироздания и сами собой выписывали прекрасные пируэты. Комната была полностью пустой. Только барабан в углу. И всё. Для прекрасного больше и не надо. Это была единственная комната, в которой было открыто окно. Ветер вяло дотрагивался до прозрачных занавесок. Всё равно холодновато.

В последней комнате местный фотограф-самоучка с черными растрёпанными волосами, под которыми он с легкостью мог спрятать своё лицо, обустраивал всё для новой фотосессии: на стенах висят белые легкие занавески, в центре – кожаный диван, разукрашенный в серебряный цвет из баллончика, новый журнальный столик из Ikea, напольная лампа с длинной ножкой и черным абажуром, несколько стопок журналов и куча рулонов обоев, которые фотограф переносил из угла в угол. Зачем? – Искусство.

– Эй, кинь мне ту коробку! – увидев меня, сказал фотограф.

Я вопросительно кивнул головой.

– Вон ту, ту, – он нетерпеливо ткнул пальцем мне под ноги.

Я опустил взгляд и поднял лёгкую квадратную коробку из-под чайника. Она бесшумно перелетела через всю комнату и легка в руку фотографа. Поправив солнцезащитные очки на переносице, он достал из нее гирлянду с огоньками и поднял голову на меня:

– Это хорошие декорации?

– Смотря для кого.

Он расправил плечи и самодовольно поднял подбородок:

– Я Энди Уорхолл нашего поколения.

– Ну, тогда всё довольно неплохо.

Внезапно он улыбнулся и с какой-то нежной мечтательностью в голосе сказал:

– А я знал, что понравится.

Фотограф наклонился и начал обматывать «сноп» обоев гирляндой.

– А ты случаем не ту девушку из пятнадцатой фотографировать будешь?

– А? – оторвался он от обоев и как страус поднял голову. – Девушку?

– Ну, да, ту, что… С каштановыми волосами, блестящим личиком, с татуировкой в виде дракона, такая вот…

– А-а… – вяло протянул фотограф. – Нет, не её. В ней нет никакой красоты, вот скажи, – он бросил сноп и подошел ко мне. – Энди бы стал её фотографировать?

Он был на голову ниже меня и походкой напоминал неуклюжего комика.

– Думаю, нет.

– Вот-вот.

Он молча посмотрел на меня, сжав губы и подергивая левой кистью. Он был похож на Боба Дилана в его лучшие годы – такая параллель, проведенная в моей голове, помогла мне не растеряться во время этой непонятной немой сцены.

– Слушай, а что скажешь про это? – невозмутимо сказал я, достав из кармана фото с рукой.

Он медленно взял её в руки:

– Хо-хо-хо, вот это вещь! – оживился он. – Кто фотографировал?

– Я.

– Эге-гей! Так мы коллеги! – хлопнул он меня по плечу и вернул фото. – Продолжайте, продолжайте.

Он развернулся и снова взял свои обои. Я же пошел к кухне, но обернулся:

– А тебе не кажется, что мы их эксплуатируем?

– А они не делают то же самое с нами? – раздался ответ, уходящий под своды высокого потолка.

На кухню вела широкая арка без дверей. Семь столиков, отдельная комната с большим столом и небольшая кухня. Здесь было на удивление чисто, в прошлый раз здесь всё было в жутком упадке. Но это меня это сейчас не волновало: здесь была Она.

Она сидела у высоченного окна и смотрела на льющиеся с неба слезы ангелов. Я знал, что Она думала именно об этом. Все было в серых тонах. Это была серая история с начала и до конца.

– Привет, – сказал я, садясь за столик к Ней. – Я чувствовал, что ты где-то близко.

Она плавно повернула голову и нежно ответила:

– Привет. А я верила в нашу встречу. У нас есть привычка всегда находиться после разлук.

Она протянула мне руку, и я взялся за неё. Родное мне тепло вновь согревало мою холодную ладонь. Её влажные от чая губы блестели на свету. Она всегда улыбалась так, как будто ждала только тебя. Её темно-карие глаза с любовью смотрели на твоё лицо, а губы как бы не произносили, а тихо шептали слова, так чтобы только ты мог их услышать. Рыжие волосы собраны в хвост. В моих глазах Она была безупречно хороша.

– Сегодня приехала?

– Да, рано утром, а потом сразу сюда. Здесь же кипит вся жизнь.

– Сейчас оттуда, – я кивнул головой в сторону окна. – Видел очередной разгон митинга.

– Да, у тебя пальто всё мокрое. Снимай его. Ты-то там не попал под раздачу?

– Нет, я из окна за всем наблюдал. Но всё же, огнетушитель в окно закинули, – рассмеялся я, снимая пальто и бросая его на соседний стол.

Какой-то сдавленный получился смех.

– А ещё знаешь… Я случайно забрал оттуда, то есть из квартиры, небольшую фигурку бегемота, а когда обнаружил это, то сразу же почему-то выпустил его из рук. Не понимаю. И он разбился.

– Фарфоровый бегемот? – спросила Она, откусывая печеньку.

– Да… Откуда ты знаешь?

– Предположила. Если он разбился, то, скорее всего, стеклянный. Но фарфоровый – звучит получше, если бы я была писательницей и описывала этот случай, то непременно сделала его фарфоровым. Чай заварить?

Я кивнул головой. Она подмигнула и пошла в другую часть комнаты к кухонному гарнитуру.

– А я сама приехала только сегодня рано утром из столицы. Рада оказаться здесь, здесь более-менее спокойно.

На Ней была черная майка Iron Maiden (она говорила, что « котировала их с самого детства») и серые мешковатые штаны, скрывающие её фигуру.

– Черный, зеленый? Тут вроде бы еще красный был.

– Зеленый.

– С мятой?

– Естественно.

Она хихикнула. Хорошие воспоминания. У Неё были мозги, и она умела ими пользоваться. И не только ими. Всё было просто и спокойно. Я любил с ней говорить, я любил смотреть на Нее. Она была небольшого роста. Даже страшный рисунок с черепами на футболке не мог скрыть её объемную грудь. Она была не девочка, а просто персик. Отличная фигура с огненными волосами и очень эмоциональным лицом. Я знал, что Она не притворялась, её эмоции не были наигранными. Её сердце билось часто и наполняло Её переживаниями, обостряло её чувства. Мы с Ней много чем занимались. Например, сейчас пили чай. Мы были отличными друзьями. А когда я слышал, что кто-то критикует молодежь за распущенность, то я сразу же вспоминал своего отца. Он ведь не просто так разводил свиней. Да, узнай я об этом пораньше, то убил бы старого извращенца. И с Её отцом всё было непросто, а с отчимом – тем более. Хм… Кажется, что вся эта история про людей, которым не повезло с родителями. Ладно, не берите в голову. Сейчас я просто пил чай.

Дождь шел, шел и шел. Брызги с карниза обрушивались на оконное стекло, и вся его нижняя часть была в крошечных капельках, отражающих серое небо. Она звонко смеялась, прикрыв рот рукой, а я рассеяно смотрел и слабо улыбался. Я уже устал. Утопил ложку во второй порции хлопьев с молоком и ухмыльнулся: уж слишком быстро столовый прибор пошел ко дну. Наверное, и брусчатка во дворе тоже теперь под водой. Дороги теперь под водой. Новый Потоп… Какие непонятные и ненужные мысли порой приходят в голову! Но зачем-то мы их придумываем. Из глубин ледяного водоворота мыслей меня вырвало горячее касание: она похлопала меня по щеке.

– Чего скис? Пошли, соня. Нам есть чем заняться.

«Уже сотни лет мир, наш мир, умирает. И никто за эти сотни лет не додумался засунуть бомбу ему в задницу и поджечь фитиль. Мир гниет, разваливается на куски. Но ему нужен последний удар, последний взрыв, чтоб он разлетелся вдребезги. Никто из нас не целен сам по себе, но каждый носит в себе материки, и моря между материками, и птиц в небе. Мы это все опишем – эволюцию этого сдохшего мира, который позабыли похоронить. Мы плаваем на поверхности, но мир уже утонул, тонет сейчас или утонет скоро. Наша Книга будет настоящим кафедральным собором, строить который будут все, кто потерял себя. Будут тут и панихиды, и молитвы, и исповеди, и вздохи, и рыданья, и бесшабашность; будут окна-розетки, и химеры, и служки, и гробокопатели. В этот собор можно будет въезжать на лошадях и гарцевать в проходах. О его стены можно будет биться головой – они не пострадают; молиться – на любом языке, а тот, кто не захочет молиться, может свернуться калачиком на ступенях и заснуть. Наш кафедральный собор простоит тысячу лет, и ничего равного ему не будет, потому что, когда исчезнут его строители, вместе с ними исчезнут и чертежи…» – раздавался голос Генри Миллера за стеной. Очередной жрец этого места поднял своего идола над головой и нёс его из комнаты в комнату как слово Божье. Вскоре он затих.