Я слабо улыбнулся, оценив его шутку. Он подмигнул мне и через пару секунд скрылся за ближайшей дверью с торжественной табличкой, помещенной в позолоченную рамку: «Ставка Наполеона». Он закуривал на ходу, чуть ссутулившись над огоньком. Сейчас он чувствовал себя посланником Судьбы. Рядом с дверью висел простреленный портрет Бонапарта. Пуля точно легла между глаз. Последняя пуля для императора.
Я проводил его взглядом. Мой товарищ был горем своей семьи, горем настолько большим, что два рода прервались на нем: по матери и отцу в целом мире не осталось родного ему человека. Всё, будто, было для него предопределено свыше задолго до его рождения: над всем, к чему такой человек прикасался, начинало тяготеть бремя разрушения и несбыточности надежд; он отравлял мир вокруг себя и понимал это. Так он и стал оборванцем, не найдя никого, кто мог бы и хотел бы ему помочь. А оборванец – это великий артист. Надо было чем-то заняться.
Я заглянул в самую первую комнату, она была прямо напротив входа. Дверей нет, помещение узкое и длинное, больше напоминает коридор, ведущий к большому окну. Оконная рама занимает треть высокой стены. У неё стоит знакомый Писатель в красном шарфе и немолодой мужчина маленького роста в забавной шляпе. Они пристально смотрят в окно, явно за чем-то наблюдая. С улицы разносятся громкие крики: молодежь, проходящая мимо, скандирует лозунги. Наверное, очередная колонна очередной группировки.
Писатель тяжело вздохнул:
– Ну, ведь глупые, глупые… Ничем не лучше тех же жандармов. Вот зачем люди идут служить в префектуру полиции? Потому что другое делать не могут, в контроле нуждаются. Не знают, что делать, когда приказа нет. Ты им дай приказ, и они счастливые побегут его исполнять, чувствуют себя нужными. Конечно, за идею ещё идут. А они, – он ткнул пальцем в стекло. – Молодые, ничего не знают, не умеют. Мозгов для самостоятельности не хватает. Услышат, что правительство их плохое, и сразу в мятежные отряды записываются, и также приказов ждут. Ладно, хоть жандармы порядок более-менее держат, хоть какой-то толк, а они?
Писатель замолчал, продолжая грустно смотреть на улицу. Коротышка тихо сказал, повернувшись к нему:
– Они нашли своё место и людей, которые их принимают. Не вы ли делаете это же каждый день?
Человек в красном шарфе ничего не ответил. Коротышка добавил:
– И за жандармов обидно. Они хоть и приказы выполняют, но тоже люди. С семьями, моральными принципами и собственными мечтами, – он перевёл взгляд на улицу. – Слишком резко вы высказываетесь, не стоит так.
Судя по звукам с улицы, молодежь уже прошла, но они вдвоем продолжали смотреть в окно. Серый свет наполнял белую комнату. Я повернулся и, скрипя половицами, продолжил путешествие по этой коммуне.
В каждой комнате творилось своё собственное безумие. Некоторые двери наглухо заперты, другие широко распахнуты, третьи отсутствуют. Шум начала коридора переходил в звенящую тишину, царящую в последних помещениях. В следующей для меня комнате дружным кружком сидели люди в разноцветных одеждах. Они слушали, взявшись за руки, лучший альбом сержанта Пеппера. Я из коридора чувствовал их мощную кислотную ауру и решил не приближаться. Заметив алтарь из свечей и цветов в углу комнаты, я перевел взгляд на разноцветные простыни, которыми были занавешены все стены, и подумал: когда же всё это загорится? Поймут ли тогда они, что вообще происходит? Взгляд упал на миску с заваренной лапшой и я понял, куда собираюсь идти.
В соседней комнате дверь была закрыта, и, судя по звукам, там пытались воскресить Летова. Или уже воскресили. Ор стоял дикий, звук был отвратительным. Вечная весна в одиночной камере только набирала обороты. Следующая дверь – к ней топором прибит листок с надписью: «Ассоциация вольного боя на топорах». Я усмехнулся, и как бы в ответ на это что-то большое резко врезалось в дверь со стороны комнаты. Я отпрянул и побрел по коридору дальше. Небольшой кусочек штукатурки размером с яблоко упал передо мной. Я поднял голову и увидел стальные перекрытия, на которых держался потолок.
Маленькая комната под номером 15 была приоткрыта, и в ней маячила женская фигура в короткой маечке, еле-еле прикрывающей ее грудь. На этом одежда заканчивалась.
– О, я нашла, мальчики, нашла, – пискляво сказала она и остановилась, посмотрев на меня. – Славика видел?
Её загорелое лицо с маленьким округлым носиком и пухлыми губами блестело, на щеках лежал легкий румянец, каштановые волосы забраны в косу, и фигуристое тело с татуировкой-драконом на левой ноге гордо стояло посреди комнаты. Конечно, никакого Славика я не знал, о чем и сообщил.
– Капец… Ладно, найдешь – скажи ему, чтобы наконец пришел, у нас, блин, трансляция, работать надо, охренел совсем кобель этот сраный.. – Изрыгал изящный ротик грубость за грубостью, добавив в конце хамоватое: «Ага?»
Она села на ковер на полу, потрясывая бутылкой перед веб-камерой. Открыв ее, девушка подняла ее над собой, и терпкая клюква полилась по ее губам, подбородку, шее, груди… Приоткрытая дверь ее никак не смущала.
Далее шло несколько гостевых, в которых валялись матрасы с храпящими людьми, «комната кайфа», коридор делал поворот, туалет с ванной и… тяжелый металл. Музыка шла из-за приоткрытой двери с номером 86. В комнате был всего один человек. Молодой парень в джинсовой одежде с длинными растрепанными волосами нещадно бил пальцами с тяжелыми перстнями по струнам своей черной, как улыбка смерти, бас-гитаре. Свет тусклого дня освещал комнату, отбрасывая огромную тень от его комбоусилителя. На полу разбросаны пустые стеклянные бутылки. И здесь история оживала. Лицо гитариста не было видно, волосы закрывали всё, но я был готов поспорить, что сейчас по его щекам катятся слезы. Возможно, девчонка – что ещё может так ранить каждого из нас.
В коридоре я обратил внимание на зеркало, закрашенное густым слоем черной краски. Это сделал он. Даже у моего товарища были страхи. Он всегда боялся зеркал. Когда он смотрел в них, то видел себя. Поэтому он ненавидел зеркала. Я постучал пальцем по краске и пошел дальше.
В следующей комнате с открытой дверью находился знаменитый художник Вильнёв, что недавно бежал с оккупированных территорий Прибалтики. Опять набрал учеников и передавал им секреты мастерства. Видимо, у него дела идут совсем плохо, раз он пришел сюда. Десять человек с мольбертами и гордо поднятыми волевыми лицами сидели вокруг двух обнаженных натур: высокой худой женщины с волосами до талии, без единого намёка на несовершенство в лице и теле, и мужчины – на голову ниже женщины, видимо, когда-то бывшего атлетом, но дни его славы явно прошли: кожа стала дряблой, мышцы потеряли упругость, местами уже появился жирок, но глаза горели задором молодости. Мэтр ходил вокруг этого в черных брюках и рубашке, рассказывая о том, как надо писать настоящие шедевры, активно размахивая руками: при каждом взмахе его длинная, но жиденькая седая шевелюра подпрыгивала; он был поглощен самим собой.
– … – вот что в основе искусства! Художник должен быть возбужден! Идеями, перспективами и физически! Недаром Оноре де Бальзак считал, что соитие с женщинами отнимает его творческие силы. Как-то раз после бурной ночи, он вышел из своей спальни и закричал слуге: «Анри! – художник в этот момент перешел на крик. – Сегодня я потерял целый роман!» Боже! Боже мой, какой удар для культуры! Так что, если у вас не стоит, то выметайтесь отсюда! Ставьте на себе крест, вы никогда не сможете сотворить ничего великого!
В этот момент по коридору проходил какой-то парень, заглянул в эту комнату, посмотрел по углам и сказал:
– Интересненько.
И пошёл дальше по коридору.
Пока я смотрел на этого кадра, одетого в большую футболку до колен (хотя, футболка ли это?), Вильнёв взял валик для строительных работ, опустил его в ведро с красной краской и начал возить им по бедру девушки. Её лицо перёдернулось, но сразу же вновь разгладилось, она не стала протестовать против этого.
– То, что вы делаете, должно вас возбуждать, в этом смысл современности, заложенный в XX веке – погоня за наивысшим удовольствием. А что сейчас? А что сейчас? А что сейчас? Наша жизнь вновь становится бесчеловечной. А такое не может стать предметом искусства!
