– Мне тоже жаль, – почти искренне говорю я. – Но это невозможно. Я могу дать вам номер телефона моего коллеги… бывшего коллеги, даже двух. Это хорошие специалисты, я рекомендую их без раздумий. Им стоит доверять.
– Спасибо, – говорит Елена, – полагаю, это ни к чему. Я хотела встретиться именно с вами, только с вами. Ни к кому другому я уже не пойду. Буду справляться сама. Всего доброго, и… извините меня. – И в трубке звучит отбой.
Я нахожу наконец полупустую пачку сигарет на буфетной полке, закуриваю и отдергиваю с окна штору. Я живу на шестом этаже. Строение старое, дореволюционное, каждый этаж метра так по три с половиной, поэтому отсюда открывается великолепный петербургский пейзаж. Это в основном жестяные крыши и полуобвалившаяся штукатурка фасадов. Это колодцы дворов, кажущиеся отсюда бездонными. Внизу чуть справа Боровая улица, в серо-коричневых тонах, бесконечным вытянутым по линейке провалом уходящая за Обводный. И глухая стена дома напротив. «Мы хотим видеть дальше, чем окна дома напротив», – пел Цой. В этой стене окон нет, но видно дальше. Нагромождение крыш и мансард уводит взгляд в сторону Лиговки. Я докуриваю сигарету, вкручиваю окурок в фаянсовую пепельницу и понимаю, что что-то не так. Но не могу понять, что именно. Ах да, как я мог забыть. Я ведь решил бросить курить вчера. Если менять жизнь, то менять по максимуму. И за весь вечер и первую половину ночи не сделал ни затяжки. А сегодня рука сама, без участия памяти и воли, потянулась к пачке. Вот и результат. Я сорвал печать, которую сам же вчера и наложил. Может быть, еще не поздно повторить? Вышвырнуть оставшиеся пять-шесть сигарет из окна или залить их водой из-под крана. Но никуда не деться от того факта, что одна-то все равно выкурена. И я не открываю форточку и не иду к кухонной раковине. Вместо этого я беру телефон и вызываю Елену. Она откликается почти сразу. Если она и удивлена, по ее голосу этого не понять.
– Что у вас случилось? – спрашиваю я.
– А вы…
– Не будем об этом сейчас. Я тут кое о чем поразмыслил после нашего разговора. Так что же произошло?
– Этого не объяснишь так сразу, в двух словах. Я не хочу по телефону. А что? Вы согласны встретиться?
– Давайте попробуем, – говорю я. – Что вы делаете сегодня в середине дня? Нет, лучше ближе к вечеру. Что вы делаете около пяти или шести часов?
– Я… ничего особенного. Могу приехать, куда скажете. К пяти или к шести?
– К шести. У вас машина? Нет? Тогда выходите на станции «Лиговский проспект», на другую сторону Лиговки по подземному переходу. Там начинается улица Константина Заслонова, идете по ней до угла Боровой. Теперь записывайте адрес. – Я диктую: номер дома, номер квартиры. – Вход со двора, с улицы под арку и направо. На парадной сломан домофон, дверь открывается просто так. На шестой этаж. Да, и лифт не работает, придется пешком. Приходите, жду.
– Это какой-то психологический центр? – с явным сомнением спрашивает она. – Или ваш офис? Мне не совсем удобно…
– Нет, просто моя квартира. Я здесь живу. Офиса у меня больше нет, и прием я уже давно веду на дому. То есть вел. Не бойтесь, приходите, я вас не съем.
Я откладываю телефон. Теперь нет нужды выбирать между двумя сценариями хода событий: своим звонком я решил вопрос в пользу второго варианта. Есть время, чтобы привести себя в некоторый порядок. Я должен по крайней мере не выглядеть субъектом после попойки, от меня, разумеется, не должно пахнуть перегаром. Это не проблема: чуть позднее выйду в лавку и куплю «антиполицай». Чистка зубов, холодный душ, бритье, еще кружка крепкого кофе. Потом прибраться в квартире, убрать со стола, пропылесосить, стереть вековую пыль с полок. Отличный повод привести жилье в божеский вид, другого могло бы и не быть еще долго. Прием в воскресенье, в священный выходной? А почему бы и нет, черт возьми. Мой рабочий график уже аннулирован, мне теперь безразлично, воскресенье на дворе или понедельник. Может быть, она окажется интересным случаем. Или просто интересной женщиной, или интересным человеком. Тем более что я все равно не знаю, чем занять, как убить этот день.
Мне почему-то не дает покоя одна история. Она может показаться мистической, неправдоподобной, но я ручаюсь за ее достоверность – поскольку в некотором смысле сам был ее очевидцем. Суть вот в чем. У меня был одноклассник, больше тридцати лет назад, просто одноклассник, не друг, даже близким приятелем я бы его не назвал. После школы мы встретились случайно, буквально столкнувшись на улице. Это случилось, когда нам было уже лет по сорок или около того. Он рассказывал о себе, как обычно рассказывают: работаю там-то, женился, развелся, опять женился, сынишка от первого брака. И недавно он купил квартиру, рядом с углом Обводного канала и Измайловского проспекта. Что называется, убитую, а оттого по абсолютной дешевке. Дом девятьсот четвертого года постройки, квартира успела сменить несколько поколений жильцов. Затеял, как положено, капитальный ремонт. И начались сюрпризы. Когда строители меняли пол, вскрыли старые доски, и под ними обнаружилась сломанная пополам офицерская сабля с позолоченной рукоятью. Эфес отдельно, клинок отдельно. Знатоки объяснили, что в восемнадцатом году офицеры царской армии ломали оружие, прежде чем спрятать его от матросских обысков: с одной стороны, не подчинялись приказу о его поголовной сдаче, с другой – даже если оно будет найдено, то, по крайней мере, не попадет невредимым в руки врага. Такой вот кодекс чести. Дальше – больше: ремонт дошел до стен, стали снимать наслоения обоев, почти полуторасантиметровой толщины. Стены были оклеены газетами. Брежневских времен, под ними хрущевских, под ними сталинских, начала пятидесятых. Наглядный урок истории. В конце концов обнажился последний слой: «Петербургские ведомости» тринадцатого и четырнадцатого года. Кирпичная кладка под ним была исклевана, будто оспинами, пистолетными пулями: мой одноклассник лично выковырял из воронок около двух десятков сплющенных, исковерканных комочков свинца. И, поразмыслив, нашел объяснение. Здесь в старые времена квартировали гвардейские роты, улицы, что нынче зовутся Красноармейскими, от Московского до Лермонтовского проспекта, именовались Ротами: Первая Рота, Вторая и так далее. Должно быть, квартиру эту когда-то занимал безбашенный штабс-капитан или поручик, который то ли от вынужденного безделья, то ли с похмелья или, наоборот, перепоя, полеживал на кушетке и палил из нагана по мухам или тараканам, облюбовавшим стенку против окна. Он ли переломил саблю после победы большевиков, или кто-то из его преемников, того нам знать было не дано.
Прошло несколько лет. Я узнал, что у моего одноклассника жизнь складывалась не особо, что он начал выпивать, а еще позднее пить. И кто-то из общих знакомых рассказал мне, что появилась у него своеобразная причуда: он купил пневматический пистолет и начал упражняться в стрельбе по мухам у себя в квартире, в той самой комнате. Я видел его после того еще раз. Он изменился необычайно. Черты лица, прежде благодушные и округлые, заострились, словно он иссох; щеки запали, скулы обтянулись бледной кожей. Мне показалось, что он чем-то серьезно болен – настолько явственно, что я прямо спросил его об этом. Ничего подобного, конечно, есть определенные проблемы со здоровьем, но, как говорится, в допустимых возрастных рамках. А я отчего-то всерьез заинтересовался историей квартиры. Я закопался в интернет, с трудом поднял архивы. И выяснилось, что в тринадцатом-четырнадцатом годах, вплоть до начала первой мировой, ее съемщиком был некий штабс-капитан Григорий Соломаха. Георгиевский кавалер, отличный офицер, если закрыть глаза на его известное всему полку пьянство и половую невоздержанность. Самое поразительное было дальше. Я обнаружил в архивах его фотографию. И с фотографии на меня смотрел он, мой одноклассник. То есть это не было, конечно, полным тождеством. Но те изменения, что в последний период затронули его внешность, придавали ему внятное сходство со штабс-капитаном Соломахой: костистое лицо, впалые щеки, глубоко запавшие глазницы. Штабс-капитан погиб в четырнадцатом году на германском фронте, в ходе Люблин-Холмской операции. Мой одноклассник умер через год после нашей последней встречи. Цирроз печени. Обводный канал, что ты делаешь с людьми, которых необъяснимо тянет к твоим водам? И какова история моей собственной квартиры, какова история людей, населявших ее от начала столетия до времен относительно недавних, до девяностых годов, когда она перешла в мое владение после смерти бабушки, да пребудет Господь с нею? Я не знаю этого. И, если честно, не желаю узнавать. Мне слишком не по себе.
