Ладно. Сейчас я как никогда пребываю в настоящем, в сегодняшней актуальной ситуации, и это настоящее неотвязно подсказывает мне: надо опохмелиться. Боже, ничего ты не предложил человеку более завлекательного, чем эта нехитрая процедура наутро после хорошей попойки. Почему опохмелка считается убийственной для здоровья или по меньшей мере признаком дурного тона? Почему, черт возьми, все самые приятные вещи на свете осуждаются общественным мнением, кроме занятий любовью, естественно, но и то занятий ею исключительно с законной супругой? Почему самое вкусное, жареное или маринованное, жирное и острое, вредит организму, а не вредит ему только манная каша и творог – с детства самые ненавидимые мною продукты? Воля твоя, Господи, что-то ты не так устроил в этом мире. Но сейчас на общественное мнение мне глубоко плевать. Нынче воскресенье, и не предстоит, кажется, сегодня ни с кем общаться, и ни перед кем не надо выглядеть, что называется, с большой буквы. Впрочем, уже и завтра не предстоит теперь. Я начинаю новую жизнь, господа. И я, решив окончательно, что новая жизнь начинается с нового дня, отбрасываю мысли о возвращении в постель как нечто неконструктивное и открываю холодильник. Негусто, но все, что мне сейчас необходимо, в ассортименте есть.
Бутылка «Посольской» полна еще на добрую треть. Это везение: по-моему, вчера мы усидели литра два с половиной на четверых под цыпленка гриль, испанские оливки с анчоусами и маринованные корнишоны. Когда к утру в доме еще остается спиртное, это означает, что гости ушли довольными. Я, правда, слабо помнил, как они уходили. Денису вызвали такси около часа ночи, а Коля с Артуром сидели еще где-то до трех. То есть спал я, получается, часа три от силы. Мало, но ради такого случая – юбилея вкупе с крутой переменой жизненного курса – можно перетерпеть, ибо чувствую я себя в кондиции, а если сейчас завалиться спать еще до десяти или до полудня, проснусь полной развалиной и вдобавок с новым желанием поправиться, а к чему это в итоге приводит, знаем, плавали. Я наливаю зелье в относительно чистый граненый стопарик, «сталинский», каких теперь днем с огнем не сыщешь, разве что на антикварной барахолке, и он мгновенно запотевает. Вот это по-нашему. Далее самое ответственное. Кусочек ржаного хлеба, зачерствевшего совсем чуть-чуть. Горбушку сыра «Маасдам» я натираю на мелкой терке, перемешиваю с майонезом и обильно сдабриваю паприкой. Получившуюся смесь намазываю на хлеб и добавляю сверху тончайший ломтик лимона. Итак, пошла. Водка легко проскальзывает в пищевод, наполняя телесные органы жизнью, а немудреная, но проверенная закуска очень ненавязчиво приглушает ожог. Теперь думаем, как жить дальше.
Думать, в общем-то, особо и не о чем – все продумано заранее, еще за несколько последних лет. Мысль о том, чтобы распрощаться в пятьдесят лет с привычным родом занятий, посещала меня давно, но я не был уверен в своем решении: как-никак двадцать семь лет работы с пациентами, сначала в должности клинического психолога в одном из психоневрологических диспансеров, затем в роли доцента небезызвестного вуза и наконец частно-практикующего терапевта под вывеской индивидуального предпринимателя. Кому и зачем я нужен вне этого поля? Гибель Тамары стала последней каплей – я надломился. Три года я пытался вытащить эту девушку из черной меланхолии, поглощавшей ее без остатка. Мне казалось порой, что еще немного усилий, и в ее состоянии наступит просвет, что будет перелом, возвращающий ей вкус жизни. Когда я узнал, что накануне очередной нашей встречи она шагнула в окно четырнадцатого этажа квартиры своего любовника, что-то во мне будто умерло или замерзло. Во всяком случае, вопрос о прежнем поприще отпал сам собой. Еще два года я продолжал трудиться как ни в чем не бывало, доводя до логического завершения работу с одними пациентами и деликатно переадресуя других наиболее доверенным коллегам – тем же Денису и Николаю; новых кандидатов в терапию не брал. Даже проблема – чем заняться, куда податься – передо мной как бы не возникала: слишком заманчив был пример соседа по дачному участку, Иннокентия, который после трех десятков лет службы старшим научным сотрудником в НИИ устроился охранником на автостоянку и теперь вполне доволен жизнью. Дежурство сутки через трое, паек, оклад, превышающий пенсию. В принципе этот вариант меня вполне устраивал. Окончательно идея окрепла месяца два тому назад, когда Наташка собрала вещи и сообщила тоном, не оставляющим сомнений в обдуманности ее намерения:
– Сережа, в конце концов, мы с тобой давно не дети… Ты сам должен все понять. Мне необходимо время, чтобы побыть с собой наедине, чтобы к себе прислушаться. Кира уже взрослая девушка, я говорила с ней, она меня одобрила. Я поживу у мамы до Нового года, подумаю, что-то прочувствую. И у тебя будет время подумать. Ты ведь отдаешь себе отчет, что наши отношения не могут бесконечно оставаться такими, какими они были до сих пор.
Я был абсолютно согласен, что «такими» наши отношения не могут оставаться бесконечно – хотя бы потому, что бесконечных отношений не бывает, рано или поздно их прерывает элементарная смерть кого-либо из двоих, которые в них вовлечены. Наверное, потому я и отреагировал на эскападу супруги немножко вяло: произнес что-то типа «да, ты права», в чем при определенных ожиданиях нетрудно было усмотреть подтекст «ну а теперь я включу, с твоего позволения, телевизор, там сейчас наши играют с «Манчестер Юнайтед»». Наташка больше не произнесла ни слова, и проводы на вокзале обернулись какими-то скомканными, а я вернулся домой в состоянии, о котором она, вероятно, даже не подозревала: в безграничной растерянности от подобного исхода и одновременно в переживании пьянящей и пугающей свободы, которой можно было распорядиться теперь по собственной прихоти. Нетрудно догадаться, какой была прихоть: мою руку отягощала пластиковая авоська с полулитровой бутылью «Царской золотой» и палкой сырокопченой колбасы, и остаток дня я провел на кухне в некоем подобии то ли медитации, то ли просто философских раздумий. Прожив полвека, я так и не познал большего наслаждения, чем ломтик «Брауншвейгской» на кусочке ржаного хлеба, которым ты сопровождаешь глоток водки. Думать обо мне после этого откровения разрешается всем, причем все, что угодно. А потом позвонила Кира и сказала:
– Папа, не принимай близко к сердцу. Мама устала не от тебя, а от себя самой. Ей надо отдохнуть, и все вернется, как говорится, на круги своя. Мы с Олегом улетаем на днях в Барселону, там намечается такая фиеста – вау! Я взяла на работе отгулы за полгода вперед, придется потом батрачить. Клиенты – дебилы, каждый второй, но я же привычная. Ну не унывай, все будет супер. Чмок.
Фиеста в Барселоне у меня с концом октября ассоциировалась туго, впрочем, я не был знатоком в этом деле. Но потом сообразил, что на языке моей дочери это слово может означать что угодно, любое отвязное мероприятие, любую тусовку с танцами и парнями. Ладно. Вот так, если можно выразиться, еще одна гора свалилась с моих плеч. И я допил остатки «Царской золотой» где-то к полуночи. А потом, не в силах больше оставаться в одиночестве, надел пальто и отправился черт знает куда. Хотелось снова выпить, но водка закончилась, а круглосуточных питейных заведений в нашем районе не было. Этот ее Олег меня, если говорить мягко, слегка раздражал. А если откровенно, раздражал изрядно. Двадцатитрехлетний субъект, художник-дизайнер с отчетливо выраженным комплексом непризнанного гения, он не работал, предпочитая жаловаться на тупость и косность заказчиков и сидеть во всех смыслах на шее у моей дочери, вкалывавшей круглые сутки оператором в туристическом агентстве. Я голову готов был дать на отсечение, что и эту романтическую поездку в Барселону проектировала и финансировала она сама. Впрочем, как выразилась Наталья, девушка она действительно взрослая. Со временем разберется, кто есть кто. Становилось все более темно и туманно, уличных фонарей здесь не было, и окна уже почти не светились. Неуютно, зябко делалось среди ночи. Я вздрогнул: кошка рванулась почти у меня из-под ног, с пронзительным коротким мявом, словно я наступил ей на хвост. Ни души не было вокруг, только спереди доносился гул редких проносящихся автомобилей и грузовиков. Они шли по набережной Обводного канала. Я лишь теперь понял, что ноги опять вывели меня сюда. И пошел домой, пытаясь, насколько возможно, выкинуть из головы все, что не желало оставить меня в покое. А через два месяца мне стукнуло пятьдесят, и пора было осуществлять задуманное, и я позвонил Денису, Артуру и Николаю, купил водку, цыпленка и немудреную закуску, и забыл про Обводный канал. Отмечать полувековой юбилей, как принято, в широком кругу друзей и родственников не хотелось, да и не было у меня особых друзей в последние десять лет, как говорится, иных уж нет, а те далече, а родственники оставались лишь столь дальние, что я уже не помнил их имен, тем более степеней родства. Я ограничился тремя наиболее близкими коллегами. Я не стал им ничего объяснять, и они особо не расспрашивали. Все мы взрослые девушки, как сказала Наташа. Коля свой шестой десяток разменял в позапрошлом году, а двоим другим оставалось до него вроде немало – года по четыре-пять, но если разобраться, то один смех, и только. Мы вкусно напились и наелись, и Денису вызвали такси, потому что у него Нина такая, что лучше ее лишний раз не нервировать, а Коле с Артуром вроде бы и ничего. А потом меня разбудил звонок в дверь, которого на самом деле и не было. Ко мне никто и не мог прийти, потому что некому уже было приходить, тем более в шесть часов утра. И я сказал себе: не охранником на автостоянку тебе надо собираться, дружок, а банальным пациентом на Пряжку, вот он – звонок-то, звоночек, о котором предупреждал тебя знакомый психиатр. И тут я вспомнил, что из вчерашней «Посольской» отпил лишь стопку, около пятидесяти граммов, а значит, остается в ней еще таковых по меньшей мере две. И есть еще четвертинка хлеба и остатки сыра, майонеза и маринованных корнишонов – словом, господа, жизнь продолжается. И я продолжил жить.
