Приятели кивнули.

«Вот бывшая отчебучила, – прыснула Ниночка. – Вместо отомстить, познакомила своего парня с другой».

«Это вы о чём?» – не понял Мефодий Кириллович.

Ему вкратце пересказали, что пропустил он из-за выходного. Библиотекарь внимательно слушал. Кивал, вздыхал и вынес вердикт: «О женщины, вам имя вероломство!» Дамы обиделись. Мужчины хмыкнули. «Ну, Мефодий Кириллович, – покачала головой Лидочка. – Не переносите семейные неурядицы на всех. То, что домашним требуется ваша помощь, говорит о том, что вас ценят. И вероломство не причём. Некоторые мужчины…» Лидочка обиженно смолкла. «Мужчины, женщины, – пожала плечами Ниночка. – Все хороши». «Такая взрослая мысль», – поддел Мефодий Кириллович. «Как вас дома терпят? – вспылила Ниночка, но тут же смягчилась: – Бука вы эдакий!» «Хорошо хоть не бяка», – проворчал Мефодий Кириллович.

«Единственный библиотекарь привык, что всё внимание здесь и дома достаётся ему», – подумал поэт.

«И всё же, – голос заведующей звучал почти грозно. – Могу я дослушать историю?»

Подчинённые притихли. Прозаик кивнул и продолжил: «Вы только вслушайтесь: Казимир Берестов! Звучит? – вопрошала дама-гид. – А Маруся Синичкина вовсе не поэтично». Спорить о фамилиях и псевдонимах не хотелось. Рассказчица продолжила: «Эта самая Маруся влюбилась в Казимира сразу. Намертво. Ходила на все выступления. Поддерживала все задумки. Помогала в организации вечеров и встреч, оформлении публикаций. Даже стала первой, кому Казимир читал новое!»

Прозаик усмехнулся: «В тот раз увидел я в действии выражение: «скрипеть зубами».

«Она ревновала? – спросила Ниночка. – Неужели заносчивые и высокомерные способны на такое?»

«О, – вырвалось у поэта. – Ещё как способны! Ревновать, завидовать, строить козни!»

«А что им ещё остаётся? – пожала плечами заведующая. – Создавать они не умеют, получать удовольствие от любимого дела тоже, дарить любовь не способны. Вот и рушат всё вокруг и чужие судьбы».

Присутствующие закивали.

«Можно спросить? – произнесла Лидочка. – Почему так всегда, мужчина спасает даму – и влюбляется страстно».

«Не всегда, – поправил прозаик. – В романах и кино. В жизни можно остаться друзьями. Можно поблагодарить и разойтись. А после с благодарностью вспоминать тот случай. И спасали они друг друга. В нашей истории. Подружились тоже не сразу. Уж поверьте».

Ниночка даже запрыгала на стуле: «Расскажите, что дальше! Хорошо, что вариантов много. Так даже интереснее. А то в некоторых мелодрамах… Их мама смотрит! Всё так предсказуемо. Я всегда угадываю! А мама обижается. Говорит: «Не мешай смотреть».

Лидочка вздохнула. Сериалы она любила. Смотрела все. Но любимых было немного.

Поэт тихонько толкнул прозаика локтем, продолжай, а то домой сегодня не попадём. Тот спохватился и сказал: «Гид поведала, что Казимир и Маруся дружили долго. Сокурсники посмеивались. Ждали, когда ему наскучит. Но так и не дождались. Узнав историю Маруси, Казимир … стал опекать её. Жила она с бабушкой с пяти лет. Школу окончила и поступила на …»

Прозаик сделал паузу. Взглянул на слушателей. «Надо угадать? – обрадовалась Ниночка. – Учителя?» «Библиотекаря, – сказала заведующая. – Я права?»

Рассказчик кивнул и улыбнулся. «Опять же всех тонкостей не знаю, – продолжил он. – Могу предположить. На бабушкину пенсию жить непросто. Скорее всего, Маруся работала в библиотеке и училась заочно. В библиотеку пристроила её бабушкина подруга. Заведующая…»

Все притихли. Даже стали переглядываться. «Ищут Марусю, – подумал поэт. – Умеет мой приятель рассказывать!»

«Из слов гида, – сказал прозаик. – Узнал я, что случилось дальше. «Появился на курсе новичок, – поведала она. – С гонором, со связями, но бездарный. Стали его продвигать. Печатать. Хвалить. Оценки «дарить». Казимира отодвинули. Но даже не это! У нашего Берестова оказалось завышенное чувство справедливости. Мы смолчали. Казимир высказал новичку в глаза, что думает о его творчестве. Тот обозлился. Берестову бы остановиться, но «инстинкт самосохранения не сработал». Гера Туманский, так звали нового лидера, вскипел. Пожаловался папе – сотруднику министерства культуры. И всё. Казимира «стёрли».

Рассказчик смолк. За столом притихли.

«У каждого в жизни хоть раз, но была такая ситуация, – резко подтвердил поэт, – когда вас пытаются стереть: из своей жизни, с лица земли, из определённого круга общения, из коллектива, просто потому что. Это неприятно. Это больно. Это глупо. Это ужасно, когда у «стирателей» это получается».

«Стирают», значит, вы мешаете кому-то или чему-то, – мрачно подтвердил Мефодий Кириллович и перечислил: – Карьере, третий лишний, слишком умный, режет правду-матку в глаза».

«Причин много», – согласился поэт.

Лидочка понурила голову. Когда-то в юности с ней поступили похожим образом.

Заведующая нахмурилась. Она была сильной женщиной и не позволила бы обижать ни себя, ни других. Но её тоже пытались…

«Главное, не пасть духом, – прошептал прозаик. – Выстоять. Собраться. И начать сначала. Хотя, какое там! Поводы бывают довольно дурацкие. Просто ты кому-то «не глянулся», «взглянул косо», место под солнцем не уступил, ляпнул лишнее».

«Ужасно, когда стирают, – нахмурилась Лидочка. – Но быть «стирателем» подло, гадко, не по-человечьи!»

Прозаик вздохнул. Взглянул на собеседников. Поэт кивнул, мол, продолжай.

«Порядочный человек не станет кричать на всех углах и бить себя в грудь: «Как вы правы! Я такой, сякой, нехороший, вру и подличаю раз в неделю. Иногда чаще. Не специально. А так. В силу характера», – тихо произнёс рассказчик. – Или: «Вы неправы. Я хороший!» Объяснять, что такое «стёрли» дальше не надо?»

«А что с Казимиром стало? – заволновалась Ниночка. – Он выдержал?»

Сказала это девушка, скорее, чтоб успокоить себя.

«Мне тоже было интересно, – произнёс рассказчик. – Дама-гид пояснила, что филфак Берестов окончил с отличием, но ложку дёгтя один из преподавателей (желавший подвинуть ректора факультета) ему добавил.

Самое неприятное, что говорила дама об этом, словно делом это было привычным. Ну, растоптали и что? Сколько таких растоптанных повсюду».

«Я тогда тоже обратил внимание, – подтвердил поэт. – Вот же равнодушие какое! Сплетни разносит с таким пылом, жаром. О человеческой судьбе говорит привычно и холодно».

«Дальше – больше, – нахмурился прозаик. – Казимира везде встречали «показным равнодушием». Не печатали. Не упоминали. Когда он приносил стихи, горько вздыхали, вполголоса поясняя: «Вы же понимаете, молодой человек. Мы бы с удовольствие, но всё равно «надавят сверху» и…». Казимир понимал, как могут «сверху давить и ломать». И сломался сам. Сначала запил. А после и вовсе писать перестал!»

«Творческий кризис у парня случился, – уточнил поэт. – Тут и без этого настроение никак не настраивается. А такое! Не знаю, как поступил бы…»

«Позвонил бы, – напомнил прозаик. – Мне».

«Хорошо, когда есть друзья, – вздохнул Мефодий Кириллович. – Моих приятелей разнесло по всему свету. Один на Севере. Другой в Крыму. Третий …»

Дамы шикнули. Библиотекарь умолк.

«Казалось, у Казимира было столько друзей, поклонниц, – сообщил прозаик. – Показалось. Поддержала парня только Маруся. Не просто вступилась, помогла, стала бороться за него, …»

«… за правду, – с вызовом проговорил поэт. – За любовь!»

Библиотечные дамы приободрились, воспрянули.

«Прямо тост получился», – буркнул Мефодий Кириллович. Ему было неприятно, что внимание обращено на других … мужчин.

Поэт сначала нахмурился, после скорчил такую гримасу, что библиотекарь притих надолго.

«На сцене выступали новые литераторы, «заморские гости», издатели, руководство СП и прочее, прочее, – перечислил прозаик. – Внезапно дама-гид процедила: «Дерьма везде хватает. И здесь навалом. Это с виду все такие прилизанные, напомаженные. А копнуть…». Мне на минуту даже показалось, что гид по литературным тусовкам «в глубине души» нормальный человек. И тут за нашими спинами кто-то горько произнёс: «Семь лет борьбы, потраченных сил, испорченных нервов, упущенных возможностей».