Борьба за власть? Рокоссовский сейчас Главнокомандующий Северной группой войск. Должность немалая, куда уж выше. Действительно, куда? Министром обороны, которого многие именовали по старой памяти наркомом, был сам Иосиф Виссарионович Сталин. Вряд ли Рокоссовский метил на его место. Или все же метил? Не об этом ли меня предупреждали майор Гречухин и подполковник Залесский. Да, старый профессор разоткровенничался… Воистину, подполковник был сегодня очень неосторожен в своем желании предостеречь меня и наговорил много лишнего. А может быть не лишнего, а наболевшего? Но ты же не предашь его Изя? Ты, конечно, советский человек, Резник, но ты же не дурак и не подлец, верно? Ты уже побывал в СМЕРШе, получил пару раз по морде, слышал истошные крики из камер и видел изнанку власти, какой бы эта власть не была. Коммунисты, социалисты, капиталисты и фашисты. И одно кресло на всех. И маленькие люди, по головам которых поднимаются на высоту власти. Ты маленький человек, Исаак Резник. Да, ты маленький… Но ты человек. Вот и думай.

Борьба за власть… При мысли о таких заоблачных интригах меня сразу начало подташнивать и захотелось думать совсем о другом: о венских девушках, венском шницеле и кружке холодного пива, не обязательно именно в такой последовательности. К тому времени, когда я доплелся до своей Волебенгассе, мне почти полностью удалось избавиться от ненужных мыслей. В мыслях у меня уже не было ни холодного пива, ни девушек. Мыслей теперь не было совсем, а была лишь непонятная мне самому усталость. Хотелось быстренько выпить кофе с фрау Браницки, завалиться на кровать и забыться под насмешливый взглядом гусара. Но дома меня ждал сюрприз в виде инженер-капитана Матвеева и неизвестного мне человека в штатском.

Они сидели в гостинной и попивали что-то из моих граненых стаканов. Хозяйки не было видно.

– Заходи, Изя – приветливо кивнул Матвеев – А мы тут с Алоизом байки травим. Я тебя с ним потом познакомлю, дай историю закончить.

По немецки Матвеев говорил с ужасным прононсом, но весьма чисто.

– …Заходим мы как-то на хутор верстах этак в двадцати от города – продолжил он свой рассказ – Саперы осмотрели усадьбу и дают добро, мол мин нет. В доме, ясное дело, никого. То ли сбежали, то ли их уже депортировали, не знаю. Смотрим, а на стене телефон. Ну, я же связист… Поднимаю трубку, а там сигнал, работает аппарат-то. И, чуть позже, приветливый такой женский голос говорит: "Grüß Gott, wie kann ich Ihnen helfen?5" Я довольно неплохо шпрехаю, но такого говора в Пруссии не слышал. Поинтересовался я у той подруги что и как. И что вы думаете? Попали мы, оказывается, на телефонный коммутатор Вены. Не откуда-нибудь, а из глухого хутора под Кенигсбергом. И где же это, интересно, те кабели лежат? И кто их проложил? И когда? Да, много еще чудес таится в Пруссии, только копни!

– Так это ты по тому кабелю до Вены добрался? – спросил тот, кого он назвал Алоизом.

Яков расхохотался и, отсмеявшись, сказал:

–– Познакомься, Алоиз Шустерман, местный инженер. Мы с ним вместе будем работать. Алоиз, познакомься с Исааком. Резник, верно?

Я кивнул и присел за стол. Алоиз выглядел странно. Довольно приличный коричневый костюм сидел на нем мешком, как на вешалке, а черный галстук в более светлую полоску болтался на шее как тряпка. Он вообще производил впечатление исключительно болезненного человека, да к тому же с четко выделенными на худом сером лице скулами. Редкие темные волосы на голове не добавляли ему шарма. В подтверждение моих первых впечатлений, Алоиз зашелся в кашле.

– Лагерь? – участливо спросил Яков.

– И лагерь тоже – спокойно пояснил Алоиз – Но началось все много раньше, когда я наглотался боевых газов в Флоридсдорфе.

Видя наши недоуменные взгляды, он пояснил:

– Во время Гражданской Войны… Не слышали о такой?

Мы снова недоуменно переглянулись. В моем понимании, Гражданская была у нас в России или, на худой конец, в Америке в прошлом веке. При чем тут рабочий район Вены?

– Была и у нас такая небольшая война – не очень охотно произнес Алоиз – Там я и заработал больные легкие. А лагерь потом добавил свое.

– Какой лагерь? – спросил я и тут же пожалел об этом, потому что лицо Алоиза потемнело.

– Майданек – тихо сказал он – Слышали про такой?

Я не только слышал, но и видел....

…В середине мая 1945 года окрестности Люблина пахли мерзостью… Казалось бы, для этого не было никаких причин… Недавно закончившаяся война прошла здесь много месяцев назад и привычные запахи пороховой гари и крови давно успели выветриться. Стояла мягкая польская весна, солнце светило уже не по-зимнему ярко, но еще без летнего неистовства. Тополя шелестели листвой, поля робко зеленели и девушки в белых платьях улыбались по-весеннему. Здесь должно было пахнуть свежестью, весенними цветами и раскрывшимися почками. Однако вместо этого пахло отвратительной жирной копотью, смертью и еще какой-то дрянью. Казалось, этот запах въелся в кожу, проник глубоко в мозг, никогда не забудется и никогда не удастся от него отмыться. А ведь запах этот, вне всякого сомнения, существовал лишь в моем воображении, потому что Майданек остался далеко за спиной и наш "виллис" уже битый час пожирал хороший европейский асфальт на пути в столицу. Вот только от этого было не легче ни мне, ни Вольфу Григорьевичу, ни особисту, ни молодому британскому офицеру, которого мы обещали подбросить до Варшавы.

– Стой – не выдержал особист – Слышишь, старлей, останови.

Последнее, к моему огромному удивлению, прозвучало не требовательно, а скорее жалобно. Я послушно крутанул руль и въехал правым колесом в неглубокий кювет. Машина накренилась, помогая особисту выпрыгнуть, и он поплелся неверным шагом в негустой перелесок, прислонился там к молодой березке и его вырвало прямо на белый, с черными отметинами ствол. Теперь, подобно Есенину, он обнимал белую польскую березку, доверяя ей свой обед и не обращая внимания ни на нас ни на двух местных мужиков, не то поляков, не то западенцев, которые с усмешкой косились на нетвердого желудком офицера в фуражке с малиновым околышем. Думаю, что в другое время он бы их немедленно приструнил, но сейчас ему было явно не до пары мелкобуржуазных недобитков. Там в Майданеке он поначалу держался стойко, но когда нам показали рвы, то его холеное лицо заметно позеленело, приобретая человеческие черты, не свойственные представителям его профессии. Капитана звали как-то на "ша", не то Шувалихин, не то Шувалов, хотя я вовсе не собирался запоминать его фамилию, предпочитая обращаться по званию, да и то лишь в самых крайних случаях. Однако сейчас я на короткий миг проникся к нему сочувствием.

Вольфу Григорьевичу тоже было плохо. Его и без того осунувшееся лицо, казалось заострилось еще больше. Еще бы, ведь там, за спиной, остались его отец и братья, либо в глубоких рвах под немерянными слоями тел, либо пеплом, который выгребли из крематория. О чем он сейчас думал? Наверное и ему тоже хотелось сейчас обнять березку и биться об нее головой, чтобы заглушить воспоминания. Ведь тогда, перед войной, в мирной и зажиточной польской провинции он не сумел найти верные слова, пусть даже и жестокие, пусть даже и ранящие. Только теперь, после того что он увидел, у него появились эти слова, который могли бы заставить людей проснуться и бежать, бежать. А если бежать было некуда, то можно было взять оружие и умереть на пороге дома, а не в бесконечных, глубоких рвах. Но все уже свершилось, и он сжимал зубы от бессилия.

– Хайнт мейн лебен из торн ин цвей. Ауф "эйдер" аун "нох" – сказал он.

Англичанин недоуменно посмотрел на него:

– Простите, но я не говорю по-еврейски.

На идиш я тоже почти не говорю, но благодаря знанию немецкого, приобретенному за два года на фронте, мне удалось понять эту несложную фразу.