Ведь, согласитесь, совершенно невозможно, чтобы после всех тех грандиозных Божественных явлений и откровений, которые описаны в рождественских историях, у Марии могли бы остаться хоть малейшие неясности, и зародиться хоть малейшие сомнения относительно того, кем является ее сын Иисус, и относительно его особой миссии на земле.

И вот – вдруг счесть его безумным (читай – бесноватым!) тогда, когда он начал проявлять свои Божественные способности и приступил к исполнению своей миссии Божьего Сына? Пытаться его миссии противодействовать, попытаться его остановить… Это совершенно не укладывается ни в какие рамки!

Причем, ладно уж, с огромной натяжкой и чисто гипотетически, можно еще как-то допустить, что со временем Мария могла засомневаться и в видениях ангелов, и в свидетельствах людей… Но уж то, каким именно «нетривиальным» образом, согласно историям Рождества, она забеременела, – этого Мария (как и никакая другая женщина!), будучи в здравом уме и трезвой памяти, уж точно никогда и никак забыть не смогла бы!

Поэтому, хотим мы этого или не хотим, но этот рассказ о попытке Марии «спасти бесноватого сына», ставит нас перед выбором: либо принять правдивость историй Рождества, но тогда трактовать историю о «сумасшествии/бесноватости» Иисуса в глазах Марии, как диагноз ее собственного глубокого помешательства, либо, не приписывая Марии психических заболеваний, признать недостоверными истории Рождества.

Правдой может быть только что-то одно: либо рождественские чудеса, либо эта история, однозначно свидетельствующая о том, что Мария, мать Иисуса, никаких чудесных историй, связанных с рождением Иисуса никогда не переживала!

Впрочем, при ближайшем взгляде на сочетаемость историй Рождества с историей «визита Марии», становится ясно, что вариант выбора здесь, на самом деле, практически безальтернативен. Ведь вариант с допущением образа «странной Марии», неизбежно приводит и к образу «странного Бога», поскольку это ведь именно он сам, согласно историям Рождества, избрал именно эту женщину.

Зачем же, при всем многообразии потенциальных кандидаток, надо было избирать именно ту, о которой всеведущий Бог не мог не знать, что она в будущем попросту, извиняюсь за выражение, свихнется? Как можно было выбрать человека именно с такого рода «потенциалом»? Поистине странный, мягко говоря, выбор и, соответственно, насколько же сам должен быть странен тот, кто сделал именно такой выбор…

Так что всем, кто готов во имя защиты достоверности историй Рождества допустить, что Мария могла сначала пережить все то, что в них описано, а потом все это напрочь забыть и счесть своего сына не иначе, как бесноватым, – всем таковым апологетам Рождества стоит крепко задуматься о логических последствиях своих допущений. Образ «сумасшедшей Марии», влекущий за собой образ «странного Бога» – не слишком ли большая цена за апологетику Рождества?

Таким образом, подводя итоги рассмотрения двух возможных вариантов объяснения поступка Марии, пришедшей со своими детьми «спасать безумного/бесноватого Иисуса», мы логически приходим к выводу, что вариант ее собственного безумия, выразившегося в полном стирании из памяти всех якобы пережитых ею событий Рождества, должен быть исключен.

А это значит, что остается лишь один вариант объяснения ее поступка: не было в жизни Марии никакого сверхъестественного Рождества, и зачала, родила и растила она своего сына Иисуса самым обычным образом.

И потому-то она и испугалась не на шутку, когда ее сын стал выражать какие-то не-обычные мысли и проявлять не-обычные способности, что трактовалось «знающими и авторитетными людьми» как проявление бесноватости. А за такой «диагноз» в те времена можно было подвергнуться не только соседским пересудам, но и полному общественному остракизму и изгнанию, а то и смертной казни!

Испугалась всего этого Мария, собрала вокруг себя своих детей, и пошла силой спасать сына и отводить удар от семьи, не имея ни малейшего представления о том, насколько ее поступок не укладывается в рамки неведомых ей Рождественских историй…

Этот текстологический факт Нового Завета является очередным доводом, не позволяющим принимать истории Рождества, как достоверные. Он же является и завершающим звеном в цепи аргументов, основанных на анализе новозаветных текстов, и обнаруженных в них несуразностях официальной церковной версии прошлого Иисуса.

Аргументы эти, вкратце, таковы:

ПРОТИВ достоверности сказаний о Рождестве говорит тот факт, что две имеющиеся в Новом Завете истории Рождества практически ни в чем не совпадают друг с другом в описании событий.

ПРОТИВ достоверности сказаний о Рождестве говорит тот факт, что об историях Рождества мы можем узнать только из самих историй Рождества, а вне этих историй, во всех остальных текстах всего Нового Завета (включая и сами те Евангелия, где они размещены), о Рождестве не помянуто ни единым словом.

ПРОТИВ достоверности сказаний о Рождестве говорит очевидный логический вывод из этого «большого молчания о Рождестве»: среди учеников Иисуса о рождественских историях никто ничего не знал. Поскольку знай хоть один – знали бы все, а знай все – вряд ли хоть кто-нибудь из тех, чьи писания сохранились в Новом Завете, смог бы удержаться от тех или упоминаний о событиях Рождества или отсылок к ним. Знать о ТАКИХ историях про того, кого считали Мессией, Господом и Спасителем, и ничего никому о них не рассказать в своих Евангелиях и Посланиях – это из сферы совершенно невозможного!

И наконец – ПРОТИВ достоверности сказаний о Рождестве говорит факт наличия в Евангелиях Марка, Матфея и Луки свидетельства об отношении Марии к Иисусу, как к умалишенному/бесноватому, совершенно невозможного в контексте историй Рождества, и потому полностью исключающего возможность того, что Мария когда-нибудь переживала хоть что-либо подобное тому, что там описывается.

Таким образом, непредвзятый и неангажированный анализ текстов христианского Нового Завета приводит к однозначному выводу: Рождественские сказания являются вымыслом, причем вымыслом, неизвестным ни Апостолам, ни кругу их учеников, из чего следует, что эти сказания являются позднейшими вставками в аутентичные тексты Нового Завета.

И тут настает пора обратиться к ранее оставленному нами «в режиме ожидания» вопросу о том, каким же образом могли появиться в Евангелиях от Матфея и от Луки истории Рождества?

В поисках ответа на сие закономерное вопрошание, обратимся к одному малоизвестному, но чрезвычайно важному для нашего исследования, факту из истории христианской церкви. Малоизвестен сей исторический факт потому, что церковь не только старается его никоим образом не афишировать, но напротив – всячески стремится его прикрыть и затушевать. Чрезвычайно же важен он для нашего исследования потому, что состоит этот факт в том, что, оказывается, празднование Рождества вошло в обиход христианской церкви… не ранее 4 века нашей эры!

То есть, как минимум первые три столетия (!) своей истории христианство такого праздника не знало вовсе. Но разве такое могло быть возможным, если бы истории Рождества, как утверждается, изначально находились в текстах Евангелий от Матфея и от Луки?! Столетиями читать в своих Священных Писаниях о таких невероятных, одновременно не только трогательных и грандиозных, но – совершенно очевидно! – и смыслообразующих событиях и полностью их при этом игнорировать – этого просто невозможно себе представить!

Особенно в сопоставлении с другим, опять же историческим, фактом из жизни христианской церкви. Ведь все те же самые первые три столетия, христиане в качестве своего главного праздника отмечали событие, описание которого в Евангелиях от Матфея и Луки идет… сразу после(!) Рождественских историй.