– Этот юноша был чудесным поэтом. Вам не кажется? Его

«Гимны к ночи» просто потрясают необычностью…

Он даже не наморщил лоб, как бы силясь вспомнить давно

прочитанное.

– Не знаю. Не читал. – Спокойно ответил он, беря кружку

своими крупными, мохнатыми, как у паука, пальцами. Она в ужа-

се уставилась на них. – Чем Вы занимаетесь в свободное от те-

левидения время?

– Э..! Многим… К примеру, изучаю биохимию, генетику и фи-

зиологию растений! Хочу не только видеть растения снаружи,

их цвет и контуры, хочу понимать, как они живут, чем дышат,

а без физиологии тут не обойтись. Завидую Грегору Менделю! —

вдохновилась она, подхватывая новую тему для разговора.

Может быть, он в генетике силен, ибо на тему таинственного

наследования свойств и признаков живых существ она могла

говорить весь вечер. Впрочем, она чувствовала сейчас, наконец,

вдохновение и готова была говорить на любую тему!

– А кто это? – поднял брови ее собеседник.

– Чешский монах 19 века, изучал растения в монастырском

саду и занимался выведением роз и их опылением. Отец нынеш-

ней генетики.

Он откинулся на спинку стула, смотрел на нее удивлен-

но и в глазах его отчетливо читалась откровенная растерян-

ность. До этой встречи он видел с экрана телевизора красивую

женщину и наделил ее красивыми воздушными свойствами,

но сейчас перед ним была умная, образованная, тонко чувс-

твующая, возвышенная женщина, и к этой женщине он не был

готов.

– Неужели интересно быть такой занудой? – слегка помор-

щился он, досадуя, вероятно, на себя, и припал к своей кружке

пива, словно его мучила жажда. Она откинулась на спинку стула,

прищурила глаза и широко, свободно улыбнулась.

– Все наоборот! До того, пока вас не знала, я была занудой, —

ответила она. – Но ваши письма изменили меня, я стала инте-

ресной для себя самой, я смотрю сейчас на мир, словно никогда

его прежде не видела и теперь понимаю, как плохо его знала;

я могу рассматривать его сверху, – будто с облаков, и снизу —

как бы со дна океана, он открывается мне в своей глубине и зага-

дочности; меня стало все интересовать…

Зазвонил его мобильный телефон, он выхватил его из карма-

на и взглянул на номер.

– Извините, – сказал он, поднялся и отошел в сторону. Она

кивнула и улыбнулась; кажется, этот звонок был спасательным

кругом, он вытащил ее поклонника из неловкой ситуации.

– Мне надо срочно отойти, – сказал он приглушенным го-

лосом, вскоре вернувшись и кладя деньги за пиво на стол. —

Извините. Эта розочка вам! Вы потрясающе красивая женщина!

Она осталась одна и долго сидела, задумчиво глядя через боль-

шое окно кафе на улицу, но не видя того, что там происходило.

– Почему он не подготовился? – задавалась она вопросом. —

Или это были только слова? Слова, призванные служить тому же,

чему служит макияж – создать таинственный образ, приукра-

сить действительность, создать впечатление; через эти слова

создать о себе впечатление умного, образованного, заботливого.

Как человек хвастливый он хотел только казаться, но не быть,

набрасывая на себя макияж слов; он меня возвышал, чтобы воз-

высить себя, он меня воспевал, чтобы пели о нем. Он казался,

и остался кажущимся. А я стала, я вылепила себя вновь…

Она поднялась, заплатила за эспрессо, пошла к выходу и опус-

тила розочку в мусорный контейнер. Теперь она знала. Ей нужен

тот, кого любовь обязывает, кого любовь поднимает, развивает,

дает ему крылья, обогащает и возносит, кого делает интересным

и любознательным, кому она раскрывает глаза, делает сердеч-

ным и внимательным к миру…

мы выходим из тьмы, чтобы кануть во тьму…

Омар Хайям «Рубайят» (1048–1131)

Граница между светом и тенью – ты.

Станислав Ежи Лец (1909–1966)

художник брел домой; в ночном тихом воздухе отчетливо

были слышны его тяжелые, шаркающие шаги. Его немного

шатало от выпитого с друзьями, он был раздражен и бормотал

что-то про себя. Он ушел от друзей из ресторана, где они до-

вольно часто собирались, чтобы поговорить обо всем, исключая

искусство, о нем не было принято говорить на хмельную голо-

ву, о нем нужно говорить только серьезно и глубоко. Но вопрос

Генриха его обозлил: «Почему ты, Мати, пишешь посредствен-

ные вещи?» Этот вопрос среди легких тем и легкого хмельно-

го тона прозвучал неожиданно серьезно, не в тон, не во время,

не к месту. И если бы он исходил от кого-то другого, от знаме-

нитого Рихарда, например, он бы отшутился, но вопрос задал

Генрих, который был еще малозначащим, как художник, и са-

мым молодым членом их дружеского круга, его вопроса можно

было даже не заметить, но Матиас заметил и оскорбился. Даже

этот юноша заметил, что я стал рисовать посредственно, поду-

мал он с раздражением, поднялся и пошел прочь, домой, по ноч-

ному городу, залитому ясным лунным светом, хмельной и раз-

драженный. «Почему? – спрашивал он себя. – Когда я съехал

на писанину посредственных картин?» Сам не заметил, и дру-

зья тактично молчали. Только этот начинающий художник, еще

юноша, честный и открытый, заметил и не посчитался с его сла-

вой, его именем, спросил и даже, похоже, ждал ответа, смотрел

выжидательно…

Матиас был талантлив, и картины выходили из-под его руки

будто сами собой. Не в талантливой ли небрежности лежало на-

чало его сползания в посредственность? Все эти поклонники,

ценители, эксперты, знатоки, любители, покровители гнали его

и загнали, как лошадь. Люди любят ставить на лошадей: если

она хорошо бежит, значит, она может бежать еще лучше. Ему

хорошо платили. И он старался, пока не уперся в какую-то сте-

ну. Он перестал чувствовать картины. Будто некая сила отняла

у него волшебный фонарь, которым он освещал темноту и вы-

свечивал, к своей радости, прекрасные картины. То, что рань-

ше приходило, как озарение, как откровение – яркое, цельное,

особенное – больше не являлось. В больной тяжелой голове во-

царились тишина и пустота. Его небо вдохновения не озаряли

больше золотые прекрасные молнии; радость он черпал теперь

в вине и, хмелея, искал в нем вдохновляющий, животворящий

свет. Но и радость ушла и он остановился. Теперь даже хмель

не возбуждал в нем видений и не рождал образов. Все погасло,

будто ушло во тьму. Произошло самое страшное, что может толь-

ко случиться с творцом, – он не может более извлекать свет

и отделять его от тьмы. Он пришел к истокам посредственности.

Посредственное – это еще тьма, здесь не дошли до света сути.

Придя домой, не раздеваясь, он упал на диван и тут же за-

снул. И провалился в странный сон. Будто он пошел в свою мас-