С самого детства Амине казалось, что никто не в силах переступить пороги этих широких комнат без трепета и тайного уважения к пришлой женщине, сосредоточившей в своих узких ладонях едва ли не все влияние на эту плодородную землю, где с незапамятных времен их таинственные предки выращивали зерно и несли оседлость дальше, в зеленые северные земли. Давно они обосновались здесь, отринув призрачную беготню за дикими животными и собирательство кореньев. Никто уже не помнил, что ворота в город из обожженного синего кирпича были лишь идеей в разуме одаренного зодчего – первопроходца, почерпнутой – кто знает – в природных каменных перекрытьях ручьев или в затмевающих небо каньонах. Как и любой предмет от крынки до общественного устоя, ворота воспринимались затем как дань, как нечто дарованное свыше, потому что средние умы не желали верить, что их собратья способны поражать полетом мысли. Память о том, как их предки лепили маски на умерших и делали из их тел идолы, украшенные лучшей домотканой одеждой, трансформировалась в неясные мифы об избранных. Лахама утверждала, что от этих идолов и пошли верования в их богов, но Амина не могла поверить в такую крамольную мысль. Она помнила лишь похороны своего отца. Одурманенные, жрицы соприкоснулись с его духом в гробнице. По его предсмертному велению тело вынесли за город и оставили на растерзание хищным птицам, как в глубине истории. Отец хотел переродиться в птицах, а затем в траве, чтобы когда-нибудь вновь воплотиться в ткань живого. Когда птицы снимали мясо с его костей, предшествующая Лахаме жрица говорила, что дух его высвобождается и несется к предкам. Череп отца оторвали от скелета и велели забрать Амине, как реликвию. Она спрятала его в самый отдаленный угол своих покоев и с содроганием вспоминала об этой бесценной и тяготящей ноше. Эти действа не одобрились бы теперь, ведь ненадлежащее захоронение тел в последнее время расценивалось как поиск защиты у души, которая не может уйти в мир теней и вынуждена охранять родных, оставшихся на земле.

Дождавшись церемониального поклона от Амины, вошедшей в зал последней, статная женщина на деревянном троне, украшенном изображением пира и войны, приподняла узкий подбородок, без слов приказывая собравшимся, чтобы они перестали перешептываться.

– На празднестве равноденствия, – изрекла Оя, подтвердив звонко взлетевший голос изящным жестом, – будет турнир за честь стать мужем Иранны.

Иранна, цветущая девица с безупречной кожей, очищаемой молотым ячменем, возвела глаза к потолку. Ей претило всеобщее внимание, но приходилось терпеть – мать ее, хоть и сбежала из Уммы много лет назад, но осталась принцессой крови, умудрившись к тому же навязать правящей чете свою дочь.

Оя, сокрушавшаяся, что не родила дочерей и вынужденная теперь мириться с вековыми традициями, оглядела ее без одобрения, но с толикой сочувствия. Она осознавала шаткое положение их обеих и в чем-то даже завидовала Амине, избравшей для себя ровную дорогу созерцания.

Амина, безуспешно стараясь скрыть изумление, обвела присутствующих пытливым взглядом. Похоже, лишь она в стенах своего храма, испещренных изображениями птиц и животных, не была посвящена в интриги власть имущих.

Арвиум встретился с ней испытующе – зазывным взглядом и упрочивающе улыбнулся. Из синевы его глаз исходили ресницы и будто позволяли цвету выплеснуться наружу, а не остаться заточенным в перевернутом узком овале. Его улыбка, оттененная небритостью, часто манила слишком многих. Амина знала ее подспорье, сосредоточившее в себе все солнце этой благодатной земли и всю юность их обоих, повязанных этим взглядом.

– Что так не любо тебе, дитя мое? – недовольно осведомилась Оя, прямо смотря на Амину.

– Мне казалось, ритуал изжил себя…

Оя приподняла бровь. Поодаль от нее поморщился Галла. Холодный вытянутый блондин с печатью себялюбия на безвольном породистом лице и неземным отливом золотящегося серебра в волосах смотрелся чужаком среди придворных с кожей закопченного цвета.

– Ну же, нам всем нужен праздник! – громогласно возвестил Арвиум.

И все вслед за ним принялись скандировать и смеяться. То ли потому, что считали его первым сыном царя города Сина, то ли потому, что Арвиум вот-вот должен был стать полководцем Уммы. Впрочем, тяжело было не любить этого распахнутого красавца, полного сил и благословения одаривающей других энергии. В руках у него все спорилось, а солдаты были довольны своим неунывающим командиром.

Брак, пышущий символами и переплетением обрядов, в Умме был привилегией знати для упрочения положения выбранного из народа правителя. Элита была лишена роскоши простоты, которой придерживались простолюдины, заключая финансовые союзы на несколько лет, по необходимости продлевая их и прописывая новые даты в договорах или, уставшие от бесплодия, неспособности прокормить детей или вранья о благосостоянии избранника, возвращали друг другу таблички.

Все отношения, где появлялся ребенок, переводились в статус брака с целью защиты потомства. Но бесплодная пара могла сохранить брак, если женщина с согласия мужа беременела от другого мужчины. Если жена вовсе не желала заводить детей, пара могла прибегнуть к помощи сословия рожениц, не занимающегося ничем помимо рождения и вскармливания детей. Статус их в каждой семье определялся индивидуально.

И те и другие, если их супруги не возражали, могли взять себе наложников, чей материальный статус был ниже их собственного. Главным моментом во всем этом разноголосии проявлений было договориться между собой и достойно обеспечить детей просом, рыбой и, при особенной благосклонности богов, определить их в Дом Табличек, где детей обучали языкам, письму, мифологии и законам.

– Разве не решено уже, что Иранна станет женой Галлы? – с сомнением в собственной осведомленности и в том, что это вообще стоит произносить, спросила Амина, выбираясь из чертога Ои.

В ней, несмотря на неприкасаемый, почти священный статус, проскальзывало что-то детское, девчачье в невидимых порывах доказать, как на самом деле светла жизнь сквозь бремя, которое платят люди за сокровища эмоциональности.

– Им нужно обратить это в подобие законности. Популярность их в народе не безгранична.

– Почему же они так уверены, что победит их сын?

– Потому что на турнир не допустят сколько-нибудь сильных соперников.

Амина вскинула на Арвиума темные глаза. Всеми любимый военачальник, без труда завладевающий чьим угодно вниманием. Кто, как не он, должен победить, невзирая на свое невразумительное происхождение? Статный воин с лицом в темном обрамлении локонов, демонстрирующий крепость жил и подкашивающий изгиб губ. Его земная суть через балдахин прошедшего таинства и собственной непознанности плотского наслаждения вызвали у Амины невнятное чувство беспомощности и упивание им.

Часть придворных была убеждена, что Арвиум – сын Сина до его взлета, другие были свято уверены, что он – племянник Ои, которого она тянула вверх в обход своего единственного здорового сына. Старшего ребенка правящей четы мало кто лицезрел воочию, и слухи о его недуге перерождались в сплетни о том, что Син ради безопасности других детей, растущих во дворце, отослал его подальше. Будто бы он, опьяненный, давным-давно нечаянно изуродовал мальчика и сам ужаснулся своему деянию… И лишь Оя многие годы, когда заканчивались ежегодные ритуалы благословления земли к новому сезону или сбор урожая, под покровом ночи покидала дворец на несколько дней, чтобы навестить своего мальчика.

Поскольку ни Оя, ни ее муж не могли похвастать чистотой царской крови, недоговоренное Арвиумом витало на поверхности. Ритуал избрания нового правителя практиковался в Умме с незапамятных времен и знаменовал приход к власти самых отважных юношей, в бою доказавших свою пригодность. Победитель получал доступ в спальню старшей дочери царя. А в свою очередь следующая старшая дочь в будущем приманивала во дворец нового правителя. Никто из приближенных к правящей семье даже не ждал одряхления действующего правителя, чтобы заменить его. Если умудренный старец начинал игнорировать челобитные, а вместо этого посвящал свое время настойкам и омоложению, отпивая из бочки, где в меду замуровали рыжего веснушчатого человека, жрицы проводили ритуал досрочной смерти, помогая царю, неспособному уже ублажать юных дев, отойти к праотцам. Предшественник Сина и отец Мельяны, порядком надоевший населению развеселыми пирами и чрезмерной любовью к напитку из перебродившего винограда, сварился в купальне, куда подали кипяток. Поговаривали, что решение это созрело после того, как царь пообещал ощутимую награду хирургу, который сделает ему женский орган. Впрочем, многие придворные были недовольны таким самоуправством и опасались уже за свои владения и жизни. На что жрицы резонно отвечали, что тиранов, как в соседнем Сиппаре, они не стерпят.