Амина замолчала, потупив глаза.

– Не думаешь же ты, что по ту сторону мы и впрямь видим то, что рассказываем люду? Они хотят слышать то, что понятно, раздроблено в муку. Припомни, как часто люди не желают признавать очевидное и готовы даже драться за сохранность закостенелых убеждений… Да и то куда больше волнует их, что сделал их сосед и чем набить брюхо после тяжелого дня. Ты думаешь, что жрецы придумывают богов? Мы лишь облекаем их в форму, близкую пониманию человека. Создает же богов народ. Он принимает то, во что уже готов поверить, но и мы играем здесь ощутимую роль. Мы с ним танцуем причудливый танец созидания, где любое слово встраивается в образы, как кирпич в стену.

– Верования могут насаждаться войной, – растущее раздражение от непримиримости Лахамы не могло оставить Амину молчащей и здесь.

– Мы не враги своим людям. Без них кто будет кормить нас?

– Все… так просто? Только выдумка?

– Боги дома в лице трупов предков, захороненных под порогом в глиняном панцире, перешили в богов деревень, а затем городов. Обрастая фантазией каждого человека, языка которого касались, они достигли форм наших современных божеств. Человеческий проблеск и попытка объяснить увиденное древнее, чем кажется. Каждому поколению отчего-то свойственно искреннее убеждение, что у предыдущего вовсе никогда не было огня в глазах… Раньше не было пропасти между богом и человеком, и по сей день наши боги внутри того же непреложного закона, что и мы. Они не всесильны, не находишь? Над ними будто стоит что-то более значимое, как и над нами. Потому что рисовали мы их с себя.

Амина пораженно затихла, потом ухватилась за то, что было более всего понятно.

– Перенимают уклад… значит, им самим он удобен. Но и другой строй, я верю, возможен… Возникнет когда-нибудь край с совершенно иной жизнью.

– Может быть другой строй – но тогда цивилизация не добьется успеха. Чтобы кто-то воздвиг монументальные храмы, надо, чтобы кто-то прокаженным умер у берега вспененной реки.

– А без храмов не обойтись? Чтобы никто не умирал.

Лахама, на многолюдных собраниях действующая на эффект, не боясь быть странной, сегодня отличалась мягкой жестикуляцией, свойственной артистичным натурам и притягательной своей осторожной ненавязчивостью.

– А как мы запечатлеем себя в вечности? Если мы продолжим канализацию в самые отдаленные уголки города, останутся ли в казне деньги на обсерваторию, о которой так давно грезят учителя? Да и посуди сама – далеко не всех угнетают. Многие изначально рождены сломленными, и понятия не имеют без любящей или тяжелой руки, куда им грести. Самое страшное в них – они не видят смысла в собственном существовании, вот и опускаются все ниже. Тяжесть их жизни – оправдание несостоятельности. Даже если существование тяжело, оно все равно прекрасно.

– Когда кто-то толкует о бессмысленности жизни, мне хочется кричать от негодования, – прибавила Амина, обрадованная возможностью высказаться, ибо почти все время лишь внимала. – Потому что все происходящее исполнено таким посылом и глубиной, что слабаки без сил и желания жить, подтачиваемые бездельем и, очевидно, болезнями, права не имеют вводить других в заблуждение.

– Большие и развитые частицы мироздания становятся мыслящими никчемными простолюдинами в замесе из своих семей и печати рода. Быть может, даже процесс ограниченного мышления о количестве голов скота и удачном замужестве для дочерей несет для мира неоценимую услугу, подпитывая его энергией, благодаря которой все сущее продолжает существовать и рождаться дальше… Мы чересчур внимательны к геройству и выдающимся деяниям. Но величайшие изобретения человечества сделаны мирными горожанами, понемногу жиреющими от земледелия, блюдущими свои жирные куски. Ограниченность на рынках и одержимость вечным стоят бок о бок, являясь единой системой функционирования. Сам факт, что письменность и счет возникли не для записей великих эпосов и астрономических наблюдений, а для того, чтобы торговцы по обе стороны моря не обокрали друг друга, говорит о том, что ни одна сущность человека не может быть бесполезной или заслуживающей порицания.

– Порой мне так не хочется что-то делать, разучивать погребальные тексты… – нехотя отозвалась Амина, стыдясь, что вновь заговаривает о земном, прерывая мечтательную невесомость взгляда Лахамы. – А тянет побежать на пляски с простыми девицами. Но девицы эти затем вернутся в приземистый дом отца, который возьмет с их жениха несколько мешков зерна, а сами они будут корчиться в родах, пока однажды не умрут от кровопотери или всю оставшуюся жизнь будут ходить забинтованные во избежание выпадения нутра. Ведь не всегда действуют золотые колпачки, да и многим они не по карману. А отказ от супружеской постели – повод для расторжения брачного договора. Но я избавлена от отсутствия выбора. Мое решение несколько зим назад уже было этим выбором. Моя жизнь – накопление чудес, которые нам дарует мироздание. Мы не можем игнорировать свой земной путь, напротив, обязаны насладиться им, потому что смысл заточен в каждом мгновении. Даже самые возвышенные люди затронуты земным и имеют раздражающие привычки. Что даже увлекательно.

Лахама мечтательно сузила глаза. Амина не могла оторвать взора от колдовства ее напоенности.

– Накопление чудес… Как верно ты подметила. Быть может, душа – лишь следующая ступень развития материи, которой мы все окружены. Нам кажется, будто она разделена с телом, а в реальности они – единое целое, но мы этого не понимаем. В любом случае то, что мы считаем потусторонним, божественным, быть может, выдуманным, вполне может оказаться более реальным, чем наши собственные конечности. Мы только предполагаем, но доселе ничего не знаем наверняка.

– Мертвые и правда нуждаются в живых?

– Как и мы в них… Вот почему мы пишем нашу летопись для них, не для будущих поколений, а в подношение прошлому. Из-за незримой сети, объединяющей всех людей, с помощью которой вселенная осознается через каждого. Поэтому так нужна нежность – универсальный язык, который понимают все. Нежность – то, что вселенная не просто так дает нам и что хочет взамен. Агрессия и разрушение ранят ее.

– Но ведь она сама и создала их по твоим же недавним словам.

Лахама вытянула спину и, заострив плечи в приподнятом положении, ничего не ответила, лишь поджав губы в играючи-капризном отсвете.

– Вселенная бессознательна в нашем понимании, но глубоко умна и сознательна на своем высшем уровне. Создав человека, она увидела сама себя с ракурса землян, чего не могла сделать прежде. Мы в глубочайшем симбиозе со всем сущим, и это не выглядит случайностью.

– Случайностью это не выглядит так же, как дома. Возведенные до нашего рождения, они кажутся нам пределом инженерной мысли, пока мы не заприметим нечто более совершенное, созданное путем проб и ошибок… Случайность событий и смертей – единственное, при мысли о чем Вселенная не кажется безжалостной и нечестной. Все потуги извратиться в истолковании промыслов меркнут перед этой простой отгадкой.

– Случайность верна точно так же, как и… Впрочем, мы и правда не знаем ничего, даже входя в транс… Но я глубоко убеждена, что вселенная создает разум, потому что осознание ее другими существами является для нее пищей, радостью, любовью. Она сильнее и ярче от сознания единения с детьми и детей друг с другом и процветает как истинная мать, глядя на созданную ей гармонию.

– В таком случае что же она делает, наблюдая за тем, как страдают дети? Создавая разум, Вселенная просчитывается – слишком много отмирающих ответвлений на пути к конечной цели.

– Ты слишком много на нее перекладываешь. Души модулируют вселенную. Каждая мышь моделирует свою душу просто тем, что видит и воспринимает. А душа уже создает мир, в котором живет. Вселенная рождает нас, а мы – ее. Не только в своих ограниченных органах чувств, но и в сцепленной с каждым реальности.

Амина грациозно проскакала по ступеням с умеренной порывистостью. Лестница умелой каменной кладки вела в часть дворца, принадлежащую Ое. Дворец этот, единственный в своем роде, перестраивался правящей династией несколько раз, пока конусообразная крыша не перестала обваливаться внутрь себя. Зодчие – новаторы получили тогда в награду мешки с нутом и горохом.