Октябрь в этом году выдался прекрасный. На удивление теплый и солнечный. Настоящее бабье лето. Шуршали под ногами кленовые листья, но деревья не спешили оголяться, ведь можно еще пофорсить роскошными полупрозрачными нарядами. Лиза, загребая ногами сухое шуршащее («шершавое?») золото, шла по аллее сквера в Ледовый Дворец. Сколько раз она ходила по этим ставшим уже привычными, знакомыми как собственная комната, дорожкам с того дня, как Анна Леопольдовна вывела их на очередной корпоратив? И не сосчитать. Ей казалось, она может пройти здесь с закрытыми глазами. Вот сейчас за поворотом будет клумба, в честь осени обсаженная астрами, а тогда в мае на ней цвели нарциссы. За клумбой – кусты с французским именем «бульдонеж», за ними – скамейка, манерная, с витой кованой спинкой, очень неудобная по прямому назначению, зато смотреть – красиво. На скамейке будет сидеть девочка в красной куртке. Она бросает теннисный мячик своей болонке, снова и снова, собаке надо двигаться, а то от обжорства сама уже превратилась в волосатый мяч. Девочка всегда в это время выгуливает свою Бейли. Лиза с ней здоровается.

– Привет!

– Привет!

– Как Бейли? Не похудела?

– Нет. Лопает все время. А не дашь, – плачет. Жалко ее. Я и кормлю. Пусть будет толстая. Зато счастливая.

Бейли подбежала к хозяйке, радостно сунула ей в ладонь обслюнявленный мячик. Девочка швырнула его на газон, и собака белым лохматым протуберанцем кинулась за ним.

Сегодня Лиза не торопилась. Рабочий день закончился на пару часов раньше, чем положено, в музее отключили электричество, рядом меняли кабель. Радуясь «концу света», музейщики разбежались кто куда. Лиза знала, что, если явится домой, будет уже не вырваться. Там со вчерашнего дня дым коромыслом, вернулся папа со своих «строек», мама с бабушкой дружно его воспитывают и ее заставят, ну попытаются, по крайней мере, заставить поучаствовать в этом процессе. Ну хотя бы молчаливого одобрения от нее будут добиваться. Она зашла в кафе, чашечка капучино с пирожным не повредят, и потихоньку двинула на тренировку. Но как ни растягивала свой привычный маршрут, сколько ни притормаживала, фотографируя на телефон космически-фиолетовые астры, перевернутое в луже отражение тонкой раскрасневшейся осинки, безмятежность низкого осеннего солнца, развалившегося на перине облаков, во Дворец она пришла раньше времени, до занятия было еще минут двадцать. «Ладно посижу там на трибуне, в фейсбуке пошарюсь».

На катке было почти темно, свет приглушен, только пара наклонных световых столбов, тянувшихся из-под высокого потолка, пересекалась на льду, выхватывая из мрака скользящую под музыку пару. Фигуристы, высокий парень и хрупкая, от силы до плеча ему, девушка, оба в черном, самозабвенно танцевали под Адажио Альбиони. Рыдала труба, партнеры тянули друг к другу руки, пытались слиться в единое целое, но музыка разводила их, разбрасывала в разные стороны. Вот им удалось сойтись, он подхватил ее, поднял ломкое тело над головой, закружил, опустил к самому льду, стараясь укрыть собой, спрятать от этой безжалостной всепроникающей музыки. Но музыка не сдавалась, она снова и снова вставала между ними, снова и снова уносила девушку, как пушинку, от ее надежного защитника. И сколько он ни пытался догнать, удержать свое счастье, неумолимая мелодия обрекала влюбленных на вечную разлуку. «Счастья больше нет», – плача, выпевала труба. И вот она, наконец, умолкла, оставив в холодном серебристом круге два скорченных тела, так и не сумевших соединиться.

Лиза стояла в темном проходе. Стояла и смотрела зачарованно. Она сама была там, в этой безнадежной музыке, в этом безнадежном стремлении обрести любовь. Стояла, не шевелясь. А может быть, и не дыша, она не знала. Но музыка стихла, чары развеялись… Парень и девушка поднялись, подъехали друг к другу, обнялись.

– Эй, свет давай, – крикнул парень, глядя вверх, махнув кому-то в темную высоту.

И вспыхнул свет. Лиза зажмурилась. А когда снова глянула на мир, оказалось, девушка – это Ника. И вот она уже едет прямо к ней, улыбчивая как всегда, будто и не умирала только что на льду от любви и безысходности.

– Лиза, зайка, привет. Ты что-то приранѝлась нынче. Видела? Понравилось?

Лиза только кивнула в ответ, разве такое могло не понравиться.

– Это наш показательный номер. Мы с ним на Европе выступали. Четвертое место тогда заняли.

– Я бы первое дала.

Ника рассмеялась:

– И я бы дала, да меня не спросили. Я тогда в обязательной напортачила, ну и все, пьедестала – не видать. Да ладно, проехали уже, сто лет в обед.

И повернувшись, крикнула парню, который, оставшись у противоположного борта, натягивал на себя толстовку:

– Игорь, давай к нам, я тебя с ученицей познакомлю.

И снова Лизе:

– Игорь, мой последний партнер. Оттанцевали, все, конец спортивной карьере. Пенсионеры. Это он меня сюда из Питера перетащил. Там работы не найти, таких как мы – полон двор. Разве что в Варшавском Экспрессе инструктором подрабатывать, там каточек с кошкин лоб, и лед – бр-р, мерзость. Я ходила, думала устроюсь все же. Нет, сил не хватило. Это знаешь, как если бы ты всю жизнь была капитаном роскошного парусника, ну «Катти Сарк» к примеру, а потом тебе говорят: «Теперь будете по этому пруду с тиной и лягушками в жестяном корыте плавать». А тут у вас мы нарасхват, мастера, элита тренерского коллектива. Пока еще свои вырастут. На пенсию успеем с почестями и оркестром уйти.

Лиза слушала ее вполуха. К ним приближался Игорь. Высокий, очень красивый. Очень. Даже с избытком. «Ну пусть бы у него нос был что ли картошкой или уши оттопыренными. Нельзя же чтоб так. Чтоб так похож».

В зале музея висела икона XIII века «Никола Липный», большая доска, выше Лизиного роста. Почему-то ей он особенно нравился. Аскетичное, с высокими скулами лицо. С легким изломом приподнятые дуги бровей делали его слегка удивленным, словно не нагляделся он на людей за восемьсот лет, не перестал дивиться им. Он не казался старым. Завитки бороды были не седыми, скорее белокурыми. И волосы тоже. Только легкие залысины и морщины на лбу от переживаний и улегшихся страстей, выдавали возраст. Медово-коричневый образ притягивал ее. Приходя по утрам на работу, Лиза обязательно заходила к Николе, здоровалась с ним, пробегая мимо по своим делам, мысленно махала ему рукой как старому приятелю. Она и не думала молиться, просить его о чем-то, просто смотрела ему в лицо, в строгие вишенья глаз, говорила с ним. С ним ли? Скорее сама с собой. С той другой собой, что жила внутри, за веками закрытых глаз, в темноте сжатого висками разума. С той, что спорила, что оценивала, что смотрела на Лизу, слегка усмехаясь. За четыре года это стало для нее и привычкой, и потребностью.

И вот теперь навстречу ей скользил по льду Никола Липный, только еще молодой, еще не траченый проведенной в христианских подвигах жизнью. Те же татарские скулы на узком лице, те же изломленные тонкие брови, та же белокурая вьющаяся бородка, такие же блондинистые волосы, только забраны в хвост, перетянуты пестрой резинкой. И тот же строгий застылый темно-карий взгляд. Но вот подъехал, улыбнулся широко, и иконописный лик пошел трещинами, рассыпался, слетел шелухой. Перед ней стоял самый обычный тридцатилетний парень, сразу видно, спортсмен, натренированное тело, широкие плечи, сильные руки.

– А давайте после занятия ко мне поедем? Лиз, ты как? Посидим, музычку включим, поболтаем. Суши закажем. Игорек, давай, а?

– Да, Ничка, знаю я твою музычку. Наслушаешься, всех убить хочется. И тебя первую.

– Да ну тебя, – Ника толкнула его кулачком в бок, – мы сто лет не виделись.

– Конечно сто, полгода меня и не было. Но если ты столь исскучалась, поехали, согласен.

Лиза слушала их болтовню и думала, ехать ли. Вот они очень свои между собой, ясно дело, столько лет вместе, тренировки, сборы, соревнования, общая жизнь. А она? Да, с Никой они уже точно подруги, Лиза и дома у нее бывала не по разу, и «музычки» Никиной смертоносной уже наслушалась, привыкла. Но своя ли она Нике – еще вопрос. А уж этому красавцу запредельно прекрасному всяко чужая, не своя. Нет, не надо ехать. Отговориться чем-нибудь, дескать опаздываю, и домой – на семейное ристалище. Но уже приняв это решение, уже открыв рот, чтоб отказаться, поняла, что, отказавшись, пропустит что-то крайне важное, определяющее. «Но тогда мы можем опоздать на всю жизнь», – эта фразочка из старого детского мультика выскочила из пыльных глубин подсознанья, и Лиза выдохнула: