Улица. Огромный мир лег Люсе под ноги. Не только двор, где она гуляла каждый день. Нужно пройти его насквозь, завернуть за гаражи и кочегарку, потом быстро пробежать через чужой двор. Как можно скорее, чтоб не заметили его обитатели, не привязались, чего она здесь ходит. Завернуть за угол магазина «Подписные издания» и оказаться прямо перед универмагом. Универмаг, двухэтажное здание с широким парадным крыльцом – по ступенькам можно прыгать на одной ножке – полно всяких сокровищ. Ходить от прилавка к прилавку, разглядывать женские шляпы, сумочки, разноцветные коробочки неизвестно с чем. Потеряться среди вешалок с платьями или пальто. «Надо обязательно привести сюда подружек со двора, будем играть в прятки». Забраться в пустую будочку кассирши, найти здесь круг бумажной ленты, на которой печатают чеки, и тихо играть, пока тебя не обнаружит уборщица: «Девочка, ты чья?» И тогда быстро убежать: «Ой, меня мама ждет!»

А можно равнодушно пройти мимо универмага, перейти дорогу и спуститься на берег реки. Здесь на дебаркадере стоит магазин водников «Поплавок». Сюда Люся ходила с дедушкой. Он работал в портовой конторе кем-то, кем она не знала. Дедушка был «инженером» и «водником», значит, это его магазин. Он покупал ей подушечки – маленькие квадратные леденцы в сине-белую полосочку с повидлом внутри, шершавые от сахарной обсыпки, Люсины любимые. Дедушка умер через полгода после рождения сестренок. Бабушка тогда еще так непонятно сказала: «Скорпионы… Когда рождаются, кто-то уходит…» Люся не поняла, но запомнила.

От «Поплавка» можно пойти берегом. Пройти под мостом, ведущим на ту сторону. В воде мелькают рыбьи спинки. На песке валяются сточенные рекой обломыши кирпича, тонкие рыжие пластиночки. Ими можно рисовать на асфальте. Это если лето. А если зима, здесь можно кататься на лыжах. Лыжня проложена вдоль реки, она уходит куда-то в дальние дали мимо Кремля к виднеющейся чуть ли не у горизонта монастырской колокольне и еще дальше к скиту. Что это за скит такой, Люся не знала. Все говорили: «Скит», и ладно.

Если есть в кармашке двадцать копеек, можно подняться от реки в парк. Тут прямо на горке карусели всякие. Чашки, что водят хоровод друг за другом, качели-лодочки и на высоком столбе карусель «Ромашка». Сядешь, цепь перед собой на крючок накинешь, и полетели… Над рекой, над зелеными верхушками деревьев, над красной стеной Кремля.

***

– Люсенька, ну почему опять тройки? И по русскому, и по геометрии. Восьмой класс же. Ну как отчислят. Ты же умная девочка! А пойдешь в пэтэу с троечниками, – бабушка ворчала потихоньку, вздыхала.

Мать только что как следует отругала Люську за тройки. А чего такого-то? Год еще только начался, успеет еще исправить. Ни в какую путягу она не собирается. Она в Ленинград уедет – в театральное. И тройки, кстати, потому что некогда было. Придумали контрольную по геометрии в начале учебного года давать. А у них – спектакль ко Дню учителя. Суперский. По «Ревизору». Подкороченный слегка, чтоб в тридцать минут уложиться. Другие же тоже выступать хотят. Называется «Сцены из…» А у Люси самая главная роль: городничиха. Ну да, главная. На ней все действие в этих «Сценах» держится. Каждый день после уроков репетируют. Не до геометрии.

Но бабушку жалко. Она переживает. Сама-то всего три класса в школе успела закончить. Не до учебы было: сначала матери помогала, та слегла на несколько лет, ноги отказали, потом вообще – революция.

– Ну ба-а, девки вон вообще на одни тройки учатся. И ничего. Их не ругаете.

Бабушка печет булочки с маком. Сейчас уже будет доставать противень из духовки. Поэтому Люся с кухни не уходит, терпит ее ворчание.

– Так что ж, Люсенька, у них-то одна память на двоих. Им трудно. А ты, вон, еще в четыре года «Бородино» наизусть рассказывала. На елку к нам в театр придешь в костюмчике гусарском… Помнишь костюмчик-то? Как начнешь: «Скажи-ка, дядя…», дак тебя не остановить, пока до конца не дойдешь. Дед Мороз, Василий Петрович наш, уж и так тебя, и этак: «Молодец, девочка, вот тебе пряничек…» А ты, знай, шпаришь.

Люся помнит. И костюмчик, его бабушка сшила по портрету Лермонтова: ментик с эполетами, мундирчик коротенький, темно-зеленый, кивер. Каждый год она в нем на Новый год фотографировалась. От снимка к снимку костюм становился все меньше. Нет, конечно, не так. Это Люся росла. И как на елках с «Бородино» выступала – помнит. Это еще что. Вот ее одноклассница Светка Трифонова, та с «Железной дорогой» Некрасова отжигала. Надоумил же бог родственничков, родителей или бабку, читать маленькой девочке это страхопудило. Встанет ангелок в беленьком платьице с блестками на стульчик и оттуда: «Сё там? Тайпа мейтвецов!» – «Представляю, как народ веселился».

Люся выросла в театре… Нет, к сожалению, к артистам, к этому уникальному, замешанному на особых дрожжах, племени она не имела никакого отношения. Она жила там, за сценой, в кулисах. Вряд ли кто-то замечал маленькую девочку, прошмыгнувшую темным коридором, или играющую в одиночестве среди реквизита. Ее время начиналось утром, пока артистов в театре не было, и заканчивалось с их приходом. Бабушка Юля работала в театре дежурной и гардеробщицей. Была одной из тех незаметных женщин, что играли Его Величество Театр, как короля играет свита. А вы думали, театр играют только артисты? Ха-ха. Люся с самого детства знала театр с изнанки. Задний двор за высокой кирпичной стеной: здесь выбивали костюмы – фашистские мундирчики со свастикой и средневековые камзолы, шитые серебряной тесьмой. Полутемное фойе с роялем и картиной Айвазовского «Девятый вал». Буфет для артистов на втором этаже, куда простым смертным хода нет, и где в очереди за граненым стаканом чая и бутербродом с сыром стоят Баба Яга – тот же Василий Петрович – Дед Мороз и соседка по дому Полин-Митревна – костюмерша. В костюмерной Люсе доставались самые красивые лоскутки.

Она показывала сестрам, Эле и Ленусе, свой театр. Здесь, в ее театре всегда было тихо и сумрачно. Только дежурное освещение. Большие пространства кутали углы в серые тени, теплые и пыльные. За сценой можно было найти огромную мягкую куклу Шапокляк, дублершу живой артистки на тот короткий момент, когда рассвирепевший лев Чандр швыряет ее в оркестровую яму. Поиграться с ней, перебрасывая тряпочное чучело друг другу. Пройти полутемным коридором второго этажа между высокими дверями «Директор», «Художественный руководитель», зайти в репетиционную и побрякать на пианино. Можно шуметь сколько угодно, в театре никого нет. И весь он принадлежит сейчас Люсе.

Она видела все спектакли. Не по разу. И приключения семейки каких-то придурочных грибов, этот спектакль показывали на новый год, и она смотрела его день за днем, стоя в самом дальнем углу зрительного зала, там, куда ее запускала билетерша. А сидя ей, маленькой, было ничего не видно за чужими спинами. И местные постановки: «Коварство и любовь», «Соломенную шляпку», «Дом», и спектакли заезжих гастролеров.

Однажды, она тогда училась в пятом классе, в город приехала французская пантомима. Настоящие французы. Всего один спектакль. Билетов, конечно, было не достать, да они и не пытались. Бабушка пообещала пропустить Люсю с мамой. Но они опоздали. Все из-за мамы. Она прособиралась: причесаться, нагладить платье, накрасить глаза. Чего там краситься-то? Все равно в темноте сидеть. В результате они пришли поздно: в дверях служебного входа встал цербер-администратор: много вас тут, халявщиков, идите за контрамарками. А контрамарки – не для всех, для родственников и знакомых лиц, гораздо более значительных, чем театральная гардеробщица. Но Люся сдаваться не собиралась. Оставив маму на улице у входа в театр, она обежала здание, открыла калитку в кирпичном заборе. «Золотой» ключик ей дала бабушка, провести не смогла через кордон, но путеводную ниточку подкинула. Пробежала задним театральным двором и позвонила в звонок на неприметной, совсем не парадной дверце. Это вход в хозяйство костюмеров и бутафоров: швейку и склады костюмов и реквизита.