Гарри кивнул. Это было правдой. Джиллиан взяла его сухие руки в свои. Любовь их не иссякла, спокойным ручейком лилась в сердцах.

– Только позволь узнать, где же ты тогда был сегодня весь день?

– О, – Гарри как будто и сам только вспомнил об этом, – я ходил в библиотеку, но вспомнил, что она сегодня не работает, поэтому решил прогуляться по букинистическому рынку.

– Взял что-нибудь новое почитать?

Гарри не ответил, но высвободив одну руку, полез ею во внутренний пиджак своего старого пиджака, в котором он всегда ходил дома после работы.

Оттуда он достал чёрно-белую фотографию красивого здания. Джиллиан взяла её в руки.

– Оу, – выдохнула она, почему-то не находя больше слов.

На обратной стороне карандашом было написано: «Бедфорд-парк, 1878 год. Мой дом».

– Мне кажется, что он меня не простил, – сказал Гарри.

И что это было, понять он не мог. Старость ли расшатала его дух или увидел он что-то, на что раньше смотрел, но не видел.

Январь-Февраль 2018 года.

Тихий августовский день шуршал опавшими листьями, пуская их в бег по тротуару. Город замер, задержал дыхание. Все его жители уехали в отпуск в соседнее Приморье. Оставили позади пустые квартиры, дома, магазины, улицы, дороги, кинотеатры, музеи, библиотеки; позабыли воспоминания, задвинули подальше работу, спрятали мысли, отложили тревоги и заморозили планы на будущее; взяли с собой только предвкушение безмятежного отдыха.

Конец лета был совсем близок. Уже давно прошла июльская духота, заставлявшая случайных гостей или деловых людей, приехавших в командировку, громко восклицать:

– Это же надо! Мы думали будет, как в штольнях зимой, даже захватили с собой шарфики и новое термобельё, а здесь совсем как в Таиланде! И как вы тут от духоты не превратились ещё в размокшую ветошь?! Это же надо!

Говорили они одно и то же. Затем снимали с себя пиджаки, через пять минут закатывали рукава белоснежных рубашек, а ещё через минуту ослабляли галстук и сдерживали желание броситься в сверкающие фонтан на площади Ленина, чтобы смыть с себя пот, кажется взбитый прямыми ударами солнца в жёлтую пену.

Особо приветливые дальневосточники предлагали вернуться в январе, чтобы не пропадал зря шарфик, тем более купленное термобельё. Зимой можно здорово охладиться и даже эскимо не потребуется для этого, достаточно будет откусить кусочек смёрзшегося воздуха, но все неизменно отказывались. Испуганно улыбались, вжимали головы и смотрели на часы, как будто зима должна была упасть на плечи едва стрелка покажет без пяти минут двенадцать.

Или просто подсчитывали оставшееся время до самолёта. Скорее сбежать отсюда.

Кончились и сезонные, августовские дожди, превращавшие Амур в безбрежное море, семиметровые деревья в торчащие кустики над коричневыми водами, а город в Копенгаген, но без каналов, зато с ревущими потоками дождевой воды, низвергающихся с крутых сопок, на которых расположился Хабаровск и бурлящими новостными рассылками от МЧС.

– И это всё ещё один и тот же город? Разве в нём мы были месяц назад? Это же надо! Может быть, пилот самолёта ошибся и привёз нас совершенно в другое место?

– Точно ошибся! Тот город стоял на берегу реки, а тут Тихий океан! И, готов поклясться, был виден самый настоящий кит-горбач! Может быть, мы попали в Патагонию и сейчас бухнемся на мыс Горн?

Так, стоя на высоком крыльце гостиницы, куда ещё не добралась поднявшаяся вода, захватившая бульвары внизу, лежащие между сопок, ошарашенно спрашивали те же самые люди, удивляясь разительным контрастам, наложенным друг на друга, как шов на шерстяном пальто.

– Нет, – улыбались местные жители, – это всё тот же город, вы не ошиблись. Просто прошёл целый месяц.

– Месяц? Может быть десять тысяч лет? Никак не меньше, не может за месяц так измениться погода! Вы ошиблись!

– Не ошиблись, отнюдь.

– Это же надо! Это же надо!

Случайные гости или деловые люди качали головами, дрожали мелкой дрожью, ёжились от пронизывающего, злого ветра. Ведь, помня своё прошлое посещение этого странного места, расположившегося с края карт, куда редко доходила указка учителя географии, они были одеты в лёгкие ситцевые брюки или юбки, тонкие рубашки или блузки, глаза прятали за чёрными солнцезащитными глазами, а кожу за толстым слоем крема от загара.

– Это же надо! Это же надо! – доносилось со всех окон гостиниц и иллюминаторов самолётов.

Однако, всё это прошло. Перевалив через пик, наступил другой август – бархатный. Иногда он приходил двадцатого числа, а иногда задерживался до самого последнего дня, с силой выталкивая со своего пути тут как тут оказавшуюся осень. Если сильно повезёт, дыхание его доберётся до середины сентября, а то и до самого его конца и захватит кусочек октября, прежде чем будет сметено порывистым ветром с Охотского моря и завалено пудовыми хлопьями снега. Такими, что один ком запросто укроет целую машину.

Подходило к середине время отпусков, когда город становился пуст и переставал существовать, как лопнувший воздушный шарик. Можно было спокойно идти посреди автомобильной дороги и не бояться, что хоть одна машина проедет мимо. Можно было петь, кричать, прыгать, ходить на руках и кататься в продуктовых тележках – никто всё равно не увидит и не покрутит пальцем у виска. Можно было зайти в кафе и выбрать совершенно любой, какой понравится столик и уснуть за ним, пока не появится такой же сонный, удивлённый посетителю официант.

Загрузившись в большие и маленькие автомобили, прихватив с собой грядку шумящих детей, спасательные круги с головами уток, палатки и целый чемодан пилюль; заполонив поезда, самолёты, автобусы – жители города уехали в Приморье, загружая местные дороги стихийным потоком, всё равно как антилопы Гну мчавшиеся на водопой.

***

Лёша уже вернулся с моря. Целых две недели с родителями он отдыхал на самом юге. Бултыхался в бирюзовом море, прозрачном, как горный хрусталь и столь же свежем, без приторного тепла экваториальных вод. Охотился за морскими звёздами, ежами, собирал ракушки и отполированные морем стёклышки; спал на камнях, подложив под голову мягкую перину из солнечных лучей; поднимался на скалистые утёсы, садился на край, свешивал ноги и смотрел на горизонт, где небо уходило под море, а море поднималось в небо; считал звёзды в высоте чернильной выси и сделал несколько неудачных попыток дождаться рассвета, засыпая за полчаса до того, как тусклая полоса света делила темноту на небеса и землю.

Оставалась всего какая-то неделя до начала учебного года, когда Лёша услышал тот необычный скрип.

Ни от дверных петель смазанных лишь раз в жизни на фабрике, после чего дверь сотню тысяч миллионов раз открывалась, захлопывалась, распахивалась, приоткрывалась или неделями стояла на одном месте, когда жители дома уезжали в отпуск; ни от оконных петель торчащих на улицу, где им приходилось бороться с солнцем, воздухом, дождём, снегом, насекомыми и самим мальчиком, утром и вечером открывающим окно настежь, чтобы дать волю своим фантазиям, копившимся в его комнате; ни от скрипучих половиц, сотню лет лежащих на одном и том же месте – подумать только: никогда не видящих ничего, кроме выкрашенного краской потолка! – и принявших на себя невообразимое количество шагов, прыжков, ударов ног или кресла-качалки, скрипящей так лишь из-за того, что она создана для скрипа, как и старые тела бабушек и дедушек покоящихся в ней и обдумывающих свою долгую-долгую жизнь, крохотной жемчужиной нанизанной на бесконечную иллюзорную спираль времени, просто потому что ни половиц, ни тем более кресла-качалки не было в доме.

Нет.

Скрип Лёша услышал даже не от самого себя, а ведь он любил издавать разные звуки, подражая гоночному болиду, проносящемуся по старой кирпичнице или свисту южноамериканского жука, притворяясь медведем или становясь огромным, неповоротливым лайнером посреди металлического северного океана, а затем с шумом реактивного двигателя взмывая вверх, сквозь набухшее брюхо огромного, серого великана Циклона.