Нина смотрела на пейзаж, мелькавший за темным окном. Сухая трава степей, засохшие поля подсолнухов, деревеньки в разрухе. И разбитая большегрузами дорога. Так скучно все менялось, серо, грязно, но Нина смотрела жадно, потому что боялась, что долго уже не увидит родных мест. Может, никогда? Сколько ей отрабатывать? Год? Два? Отпустят ли ее вообще эти бандиты? Она же совсем ничего не знала. А вдруг ее убьют? И что будет с Семкой? Его никто теперь не спасет, он один не выкарабкается. Так и будет сидеть на игле. До каких пор? Пока не сдохнет? Нет, такого быть не может, о смерти сына Нина вовсе не подумала. Она думала о том, что пока будет выплачивать старые долги, сын будет шыряться дальше и копить новые, которые тоже надо будет отрабатывать – так и будет тянуться этот порочный круг. Расценок на наркотики и проституцию Нина не знала. Знала только, что все дорого. Знала и то, что ей не выбраться из этих пут, наброшенных на нее родным же сыном руками бандитов. В это криминальное время безнаказанности надежды у простого человека, попавшего в лапы воротил преступного мира, не было никакой. Нина была не так глупа, понимала, что долг ей не отработать никогда. Проституция… Ее отпустят тогда, когда она станет старой и некрасивой.

Рядом сидящий амбал как раз задал вопрос, словно прочитал мысли женщины:

– Слушай, у тебя сын взрослый, ты и сама должна быть не молодуха. Сколько тебе? Под сорокет?

– Тридцать два, – вяло ответила Нина.

– А во сколько же ты его родила? – продолжал интересоваться Балагур. Нина успела уловить и его погоняло. Оно ему подходило: из сидящих в машине больше всех говорил он.

– Мне было шестнадцать лет.

– О как, угораздило же тебя! А где отец?

– Смылся.

– Куда?

– Кто ж его знает, – развела руками Нина. – Как узнал, что рожать буду, собрал пожитки и свалил. И больше не появлялся, – говорила Нина о Егоре впервые так холодно, словно и никогда его не любила. Но ей хотелось наконец это сказать. Неважно, что слушателем был бандит, везущий ее в сексуальное рабство. Зато она наконец это произнесла вслух. Осознала. Стало легче. Бремя прошлого спустилось с ее плеч.

– Вот козлина! – в сердцах выпалил Балагур. – Я б его отмудохал за такое, не дай боже попался б!

Балагур говорил, казалось, искренне. Словно был самым праведным заступником всех обиженных женщин на земле. А сам в это время вез одну из них в рабство за долги сына, которому лично давал героин. Интересно устроен мир и люди.

– Ну, если подумать, – сделал вывод Балагур, – то тридцать два – это, Нинок, еще не приговор. Я думаю, что баба вянет после тридцати пяти. А у тебя еще есть время впереди. Пригодишься. Ты – самый сок, Нинок. Так еще и сохранилась. А возраст еще не гнет. Поживем, сработаемся.

Нине его слова встали комом в горле. Лучше бы она была старой и дряхлой. Ее даже затошнило от обиды и отчаяния на саму себя, свою природную красоту и несправедливую жизнь. Она ничего не ответила.

Какое-то время ехали молча. Сутулый дремал. Играла зарубежная музыка. Приятный женский голос. Нина вспомнила Семена: он любил эту группу, а она никак не могла спросить название, ну что за мать!

– Эй, – обратилась она к неразговорчивому водителю, казалось, самому серьезному из троицы. Не зря говорят, что молчать выгодно. Молчаливый человек кажется серьезным, благородным, умным. А еще за молчанием можно выгодно скрывать свою глупость, как это и делал водила.– А как группа называется?

– Эта-то? Это не группа. Это баба. C. C. Catch.

На этот раз Нина запомнила. Впоследствии она часто слушала эту певицу, вспоминая о сыне.

– Слушай, Нинок, – снова заговорил Балагур, – а ты как так сохранилась? Тебе и двадцать пять с натяжкой дашь!

Нину невероятно раздражал этот разговорчивый лицемер. Его украинский говор, это давящие на уши «О»… Она хотела ударить бандита каждый раз, как только он открывал рот. На вопрос Нина не ответила. Балагур продолжил разговор сам:

– Ну, неважно, сколько тебе по паспорту. Была б ты не такая красотка, мы б тебя не взяли Мы берем только самых сочных, так что, Нин, гордись!

Гордиться? Нет уж! Куда там! В этот момент Нина пожалела впервые в жизни о своей красоте. В шестнадцать она ей гордилась. Еще бы, нацепила такого видного мужика! В двадцать пять плевать на нее хотела и не замечала. А в тридцать два пожалела. Она пожалела о том, что не изуродовала себя, не изрезала вены, когда Егор ушел, не ушла в запой, чтоб лицо ее к этому времени превратилось в пропитую кашу. Нина возненавидела саму природу за то, что та так щедро наградила ее. Ведь для Нины красота стала не даром, а наказанием.

А еще до Нины стало доходить: не просто так бандиты давали в долг ее сыну. Они же не забрали мать Павлика, который сторчался год назад, эту пропитую синюху. Или мамашу Елисея, ту жирную корову, что в дверной проем еле проходила. Потому ее сына и посадили в тюрьму, что на воровстве поймали. Или мать Димки Каземирова, у которой на лице огромное родимое пятно – вот Димка и свалил в Саратов, там теперь бандитствует и побирается. Они вообще никого не снабжали. Кто переходил на дешевый крокодил, кто садился за воровство, кто успевал подохнуть. А Семку снабжали, гады. И он продолжал сидеть на героине. Не потому ли, что присмотрели ее? Но теперь уже это неважно. Это догадки. А спрашивать о таком у бандитов ни к чему. Только раны свои курочить. Так Нина и продолжила ехать молча, время от времени раздражаясь от голоса Балагура. Даже задремала.

– К Саратову подъезжаем, – разбудил ее бас Сутулого.

В окно Нина увидела въезд в знакомый город. Ей приходилось бывать несколько раз в Саратове. В детстве с отцом, во взрослые годы возила Сему в городскую больницу. Этот город ей никогда не нравился. Он всегда казался ей серым, дымным, грязным. Даже какое-то отвращение питала женщина к нему. Кто же знал, что ей придется здесь жить… И взращивать то прошлое отвращение до невиданных размеров.

Город встретил гостью серыми тучами, густым дымом из заводских труб и запахом помоек и пыли. Дело близилось к закату. Водитель не стал заезжать в сам город, а зарулил куда-то вправо. Машина через пролесок съехала к полю, через которое шла грунтовая дорожка. Джип проехал через поле, на его конце стояли бараки. Нина насчитала три. У первого автомобиль остановился.

– Приехали, – объявил водила.

– Выходим, – добавил Сутулый.

Все четверо вышли из машины. Холодный мерзкий ветер обдал голые плечи Нины. Она съежилась.

– Чего встала? Проходи, – толкнул ее в спину Балагур.

Нина неуверенной поступью пошла к бараку. На двери висел амбарный замок. Балагур, провожавший Нину, пока его братки курили, достал ключ, отворил.

– Шевели булками, – подтолкнул он женщину.

Она, споткнувшись о порог, чуть не влетела внутрь, но удержалась руками за дверной проем. Вошла, озираясь по сторонам. Было темно, сквозь прорези темных занавесок проникал слабый свет.

– Это для добровольных, – заговорил Балагур, включая свет. – Тут есть еще четыре свободных кровати. Выбирай любую. Сегодня за тобой не приедут. Обживайся. На завтра, если будет заказ, заберут. Вообще, жди к обеду.

Добровольных? А почему сюда привезли Нину? Она же по нужде. Нине было это непонятно, но интересоваться она не стала.

– Так, Виола, – объявил бандит, – сегодня приезжают только за тобой. Депутатский день. Ну, ты помнишь. Но Пахан просил маякнуть еще разок.

– Помню – послышался в ответ женский голос с хрипотцой.

Балагур развернулся и вышел. Амбарный замок снова был закрыт.

– Здравствуйте, – робко произнесла Нина. – Куда мне можно пройти?

В бараке было двенадцать кроватей. Четыре свободные были в разных кусках помещения. Нина смотрела в пол, боясь поднять глаза. Она очень боялась проституток. Они ассоциировались у нее с уголовницами, бандитками. Кто знает, что у таких на уме? Тогда Нина не думала, что это точно такие же обреченные несчастные женщины, как и она сама. До нее еще не дошло, что у них одна беда и один строй на этой войне с жизнью. Тем более, Балагур сказал, что тут добровольцы, значит, пришли по своей воле, значит, падшие совсем. А от падших жди плохого.