— Ты думаешь, кровавый эрцог не успокоится?

— Это не в его стиле. Я не могу понять, чем вызвано затишье в доме Нарья, но оно так или иначе скоро закончится.

— Победить человека может только его собственный гнев.

— Ещё одна боргелианская пословица?

Дерен кивнул. Он стоял, как положено, и взирал на меня вежливо, но без намёка на раскаяние.

За тонким пластиком палатки бушевала гроза. У меня грозы не получалось.

— Ты меня слушаешь вообще? — спросил я резче, чем хотелось бы.

— Да, господин капитан.

— Я тебя уже полчаса воспитываю! Хоть бы притворился, что понял. Тебя учить — только портить…

Дерен опять кивнул.

— Портить, да?! — рассердился я.

— Да, господин капитан, — в глазах Дерена застыло терпеливое сочувствие.

Вывел он меня, всё–таки. Мальчишка, а держится лучше иного ветерана. Это какие же нервы надо иметь, чтобы смотреть на звереющее начальство, как на больную простудой мышь… Что он там про гнев говорил? Я выровнял дыхание и отодвинул эмоции.

— Почему ты так решил?

— Меня учили, что человек рождается с определённым знанием. Сразу. Потом он якобы учится, но только тому, что само по себе дремлет в нём. Остальное знание свободно разлито вокруг: бери — не хочу.

Я вздохнул. Дерен мне в плане воспитания оказался явно не по зубам. Не понятно, кто из нас сейчас кого воспитывал.

— Ну, тогда давай сам выводы делай, — сдался я. — Что думаешь о своем поведении?

— Я думаю, господин капитан, что это была случайность, совпадение. Но я буду внимательнее следить за тем, что говорю.

— Хорошо хоть так, — согласился я без особого восторга. — С вами, гадами, и вправду иной раз повеситься хочется.

— Когда ждёшь долго, но не имеешь привычки ждать — бывает и хочется, — согласился Дерен.

— Ну и что делать?

— Учиться ждать.

— Легко сказать…

— Есть специальные упражнения. Вы у Дарайи спросите. Я рассказать могу, но там есть особенности восприятия и нервной системы.

— Дерен, скажи, у вас совершеннолетие, когда наступает?

— После сорока, в среднем.

— А тебя как из гнезда выпустили?

— Я взрослый уже родился. Так бывает.

— Что значит, «взрослый родился»?

— Душа взрослая. Сама помнит много непроявленного ещё для меня. Я — не знаю, она — знает.

— Трудно так?

— Бывает, — он вздохнул, наконец, и черты лица стали мягче. — Но мне нельзя помочь. А посоветовать — ещё труднее. Она всё равно знает лучше. И моя жизнь не зависит от моей личной воли. Я, господин капитан, не мог подсознательно сделать глупость. Вот сознательно — да. А разговор с генералом Абэлисом не был запланирован нами. Он произошёл спонтанно. И говорил я — не думая. Значит, так было нужно, чтобы прозвучало именно это. Возможно, вам не следовало находиться здесь неосознанной приманкой.

— Ты это откуда знаешь? Про приманку? — насторожился я.

— Просто знаю. Знание — вне меня. Нужно уметь взять. Но мне бы вы не поверили.

— Ты меня запутал. Получается, что разговор ты всё–таки планировал?

— Нет, — терпеливо пояснил пилот. — Нити сошлись сами. Не я планировал его, как человек, а моя душа, как часть нитей мироздания. Я не умею этого делать сознательно.

— Везёт мне на… — я не понимал, злиться или радоваться, что имею в лице Дерена такое вот «сокровище». — Но мир раньше был проще и яснее.

— Ерунда, — не согласился пилот. — Если вы не чувствуете натяжения нитей и не понимаете, как действует извечный закон — жить ещё труднее. Вам кажется тогда, что жизнь полна несправедливостей: кто–то незаслуженно богат или облачён властью, кто–то умирает от голода. Жизнь вслепую, только лишь по законам логики — жутко несправедливая штука.

— И ты меня учишь, мальчишка? — усмехнулся я. (Кто бы рассуждал в 25 лет о справедливости жизни).

— Я не принадлежу себе, господин капитан. Я — капля на пластике. Смотрите…

По покрытию палатки шуршал дождь, дождинки сливались и, словно маленькие реки, текли по плексигласу окна.

— Где я, среди них? — улыбнулся Дерен. — Но потому мне и не больно. Внутри — не больно. Для таких, как я, — есть только физическая боль. Но и её можно перетерпеть или пережечь рецепторы. Когда ты готов внутренне принять всю боль, и открыт ей — физические рецепторы просто выгорают. Ты уже ничего не чувствуешь.

Я смотрел на пилота, и мне казалось вдруг, что говорит со мной не он, а кто–то гораздо старше и мудрее. Может, он прав, и так тоже бывает, кто знает?

— Ладно, иди, — сдался я. — Нет, стой! Если мы приманка, то… что нам делать?

Зверь был великолепен — мощный, осанистый, с дымчатой блестящей шкурой и холодными, умными глазами. Вблизи он показался даже массивнее, чем на голо, а страшные клыки виднелись и при сомкнутых челюстях. Хайбор.

Зверь смотрел на Энрихе с ленивым достоинством: вали, мол, отсюда чужак, не до тебя мне. Значит, сезон спаривания ещё не начался, и самки поблизости нет. Повезло. Сезоны на Тайэ подвижны, звери создают семьи не по календарю, а чуя грядущую оттепель.

Они выдохнули оба, попятились и двинулись по своим делам — хайбор досыпать, Энрихе — восстанавливать физическую форму. Лыжи и купание в проруби — что может быть лучше?

Иннеркрайт плохо помнил, что с ним случилось на Геде. Вернее, помнил, как отстреливался до полного истощения зарядной батареи, а потом поднялся во весь рост готовый голыми руками рвать и… И шепот отца: «…риго титэми. Энимэ та…» И нахальную морду капитана Пайела: «Наши пилоты классом выше…» Порвать бы в клочья любую самодовольную… Но уже не подняться вот так. Словно бы просто не хватает длины туловища, чтобы встать над ними всеми и…

Энрихе затошнило, и он едва успел наклониться, чтобы не испортить комбинезон. Вырвало желчью. Желудок уже с утра самоочистился пару раз самым радикальным способом.

Он достал фляжку с белковым коктейлем и заставил себя выпить немного. Тошнило его регулярно, но вне Цитадели — всё–таки меньше.

Пора бы и в помещение. Кружочек мимо вот этого выступа — и в койку. Дневной сон иннеркрайт сам себе прописал — врачебного досмотра в классическом понимании этого слова на Тайэ почти и не было.

Он довольно удачно скатился — слабость исчезла внезапно, как и подступила. На снегу впереди что–то краснело. Остатки трапезы хайбора, однако. Всё, самое вкусное, гад сожрал, но залег недалеко от добычи, экономный. Вот отчего он болтается так близко к жилью: жалко недоеденного харпика. Харпики жирные, вполне съедобные и для людей. Энрихе ощутил слабый запах крови и проглотил образовавшуюся вдруг слюну. В желудке заурчало. Да, что это с ним! Объеденная тушка крупного, со среднего поросёнка, грызуна возбуждала совсем иные позывы, чем питательный, витаминизированный коктейль.

— Опять ездил? — сердито бросил ему у ворот маленький мастер. — Гон скоро у зверя будет.

— Я не далеко, — отмахнулся Энрихе, стараясь не встречаться с тайанцем глазами.

Мастер Эним покачал головой.

Перед входом во внутренние помещения младшие ученики затеяли потасовку. Хохотали, кидались снежками, наскакивали друг на друга. Точно скоро оттепель, дети её нутром чувствуют.

Энрихе вдохнул всей грудью промороженный, сухой воздух и уловил в нём неожиданную влагу. Вот как, значит, пахнет здесь весна…

Лёгкие его раскрылись, в висках зазвенело мелодично и настойчиво.

Маленький мастер смотрел на него, поджав губы и покачивая чёрной, без единой ниточки седины, непокрытой головой.

Из–за ратуши вывернули Игор и Кейси. Кейси тащил округлую плоскую доску, обшитую кожей. Кататься пошли.